Путешествие в Тунис

— Марья, сажай гостя за стол, — обратился Вольный к румяной девке в кожане и портупее. Та нарезала хлеба-сала, плеснула стакан сивухи, пододвинула барону…

Но это — потом, а пока что, пыхтя и сигналя, «Красный безбожник» подходил к платформе уездного городка Болхова. Их встретили «Интернационалом» и повели в собор на митинг. Программа была обычной: вступительное слово — Мордовой, соната Листа — Марья Зайончковская, творчество Лео Таксиля — товарищ Ленорман и подведение черты — Рачковский.


На амвон взобрался рабочий Мордовой:


— Товарищи! Девять лет назад на станции Потапово скончался Лев Толстой, борец с авторитетом церкви, титан и гражданин. Чем почтим его память, товарищи? Одним: безудержным пропагандистским залпом из всех орудий! Дадим пли по телу церкви! Откроем эру атеистического мышления! Нам все нипочем, и на всем мы ставим гигантский вопросительный знак, а рядом с ним — кукиш!


— Ближе к теме, — подсказал Рачковский.


— Совершается могучее центростремительное движение, братцы, — вымолвил тогда Мордовой. — Все упрощается до предела, товарищи! Одна власть, одна башка, одно дело. Все остальное — к черту. Хватит с нас столетий шатания и разброда.


Рачковский ерзал, крайне недовольный, а затем поднял руку:


— Позвольте! Это несерьезно, товарищи! При чем тут Лев Толстой? Получена телеграмма: в Берлине совершено злодейское убийство! 
Кровавая собака Носке велел расправиться с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург.

Товарищи! Мужи уездных городов! Ростки нового пробиваются и в этой гнусной глуши! Дают трещины устои вековых традиций! Все выше и выше, шире и шире катятся валы очистительной бури, все больше набирает скорость локомотив истории. Мы живем в удивительное время, товарищи! Даже ребенку ясно, что Бога нет, что пролетарий — двигатель прогресса, что главное — борьба классов и созидательная активность. Так давайте же за работу, то-ва-ри-щи! Выметайте к черту всю нечисть и хлам: из сознания, из жизни! Бодрым шагом шагайте к лучезарному царству коммунизма, раю на земле! Дерзайте, пойте, сгущайте! Кровь наших мучеников не пролита зря!


Раздались аплодисменты. Все дружно запели «Марсельезу». Этюд Листа был пропущен, лекция о Таксиле тоже. На амвон вылез Хрупиньш:


— Я выступаю с почином, товарищи! Даешь рейд под знаменем безбожия! Беру обязательство прочесть лекцию по комтруду в глухой деревне Мартыновке. Кто больше?

Рачковский встал с уточнением:


— В нашем списке — деревни Мартыновка, Шалымовка и Лобановка. Есть добровольцы?


Барон почувствовал веление судьбы и поднял руку:
 «Давай Шалымовку»!


Село Шалымовка о сотне душ и небольшой усадьбе лежало в сорока верстах от Глухова. Здешняя церковь была лишена реликвий стараниями местного актива, усадьба взята под охрану государства.

В телегу с Ленорманом сел бывший пастушонка Федька, теперь секретарь шалымовской комячейки. Мужик Кондрат натянул поводья, ругнулся на коня, и они поехали. Грязи было по колено, суровые ели стояли по краям дороги. Барон почувствовал, как далеко его заносит.

Приехали. На Ленормана смотрели с десяток деревенских баб, пара подпасков, два солдата-инвалида, да графская горничная Параша, временно назначенная хранителем музея русского феодализма.


— Французский социалист, барон Ленорман, — представил его Федька.


— Монтескье, — начал Ленорман и осекся. Стоя в телеге, перешел на французский:

— Ничего, друзья! Такова природа. Мы все уничтожаемся и выстраиваемся в новые цепи элементов. Живительное, вечное начало!


Одобрительный ропот прошел среди мужиков. Полуслепой Никифор подошел к барину и поцеловал ему руку.


— Ишь, барин, да ты и вправду барин, — бормотал он, — щас мы тебе баньку растопим, щас я Парашу кликну.


Мужики долго еще стояли на лужайке, о чем-то судачили.

Никифор затопил баню, Параша отстегала барона веником, накинула на него халат Ильи Степаныча, с войны 1812 года, и отвела в опочивальню, на кровать с балдахином. Жильбер заснул непробудным сном в объятиях этой мягкой коровушки.

Настало утро. Прокричал петух. 
— Товарищ Ленорман, — рыдал смятенный Федька, — агитпоезда нема! Казаки окружили город. Спасая жизнь товарища Рачковского, эшелон с боем ушел на север. Приказ оставшимся: соблюдать военную тайну, уйти в подполье и ждать сигналов центра.


Так настала долгая шалымовская ссылка. Постепенно все забыли, что Жильбер — агитатор, а помнили одно: что он барон.


Он вставал поздно, часов в десять, распахивал балдахин, сладко потягивался. Надев шелковый халат Ильи Степаныча, в войлочных пантуфлях шаркал по комнатам. Смотрел, как петухи во дворе спорят, как мальчишки на дерево залезают, как бабы промеж собой ругаются. Гонял шары в старинной биллиардной, думал о своем.

Попив кофию, поев кашки, садился он у печки и принимался за чтение. Полюбил Пушкина, Тургенева. Это были офранцуженные баре… Париж отсюда воспринимался как некий далекий бред, тянуло на покой. Днем спал, иногда приходила Параша. По вечерам раскладывал пасьянс.