Путешествие в Ур Халдейский

Иногда она переходила на бретонский язык, когда в процессе разговора ощущала особую близость к нему, словно беседовала со своим сыном Марселем, убитым двадцать лет назад в бою за Марну, иногда — по старческой рассеянности, иногда — из ребяческого озорства, а порой — словно бы с каким-то особым намерением, сопровождавшимся лучистой вспышкой ее улыбчивых глаз, смысл которого оставался выше его понимания. В тот раз она задала свой вопрос по-бретонски, словно разговаривая сама с собою, пытаясь прояснить для себя нечто, касавшееся ее самой. Повторив по-французски: «Скажи мне, не принадлежишь ли ты к какому-то монашескому ордену, который обязывает вас каждое утро хорошенько-хорошенько мыть под мышками?» — после чего они оба расхохотались, глаза ее излучали странное сияние, и еще долго потом он разражался внезапным смехом всякий раз, когда вспоминал этот случай. Ее вопрос потряс его. Дочери старого судьи он сказал, что это замечание Леонтин, этот невзначай заданный вопрос с добавкой странной насмешки относительно рыцарей монашеского ордена Подмышки, потряс его не менее, а возможно, с некоторой точки зрения и более, чем открывшаяся ему под широкополой шляпой проживавшего в кальвинистской гостинице городка Нуайона гугенотского священника физиономия маленького Срулика.

— И что же ты ей ответил? — спросила госпожа Орита Ландау.

— Я ей не ответил, — сказал Гавриэль. — Я же говорю тебе, что был потрясен. Но потом я несколько раз отвечал ей ночью во сне.

— И что же ты отвечал во сне? — спросила госпожа Орита Ландау.

— Не помню, — сказал Гавриэль. — В тот момент, когда я открываю глаза, я забываю свой данный во сне ответ. Иногда запах подмышки при пробуждении возвращает меня в сон, но с умыванием все стирается.

— А сейчас что бы ты ей ответил, наяву, а не во сне?

Вместо ответа Гавриэль обратил к ней взгляд, бывший одновременно и очень близким и очень далеким, и начал напевать мелодию «Разделяющий святое и будничное», которую он как раз не любил, а с нее перешел на мелодию «И очисти сердце наше», более ему приятную.

— Ты никогда мне ничего не рассказываешь о себе, — сказала она со все возрастающей досадой, с упрямой решимостью ухватила обеими руками его державшую сигарету руку и заявила:

— Но на этот раз ты от меня не убежишь. На этот раз ты мне расскажешь.

И все же, когда он продолжил рассказ о странной встрече в гостинице для священников, эта упрямая решимость была забыта, и она с все возрастающей заинтересованностью погрузилась в историю далекого пастора, не столько из-за связи, существовавшей некогда между ними, сколько из-за того, что Гавриэль увлек ее своим повествованием.

Когда он пребывал в добром расположении духа и в окружении приятных ему людей, желавших слушать, Гавриэль рассказывал истории, а когда он рассказывал, никто не мог оторваться от его рассказа, за исключением его собственной матери, внезапно прерывавшей его в середине, так же как она прерывала и его покойного отца, старого бека, посреди рассуждений о Моисее, из-за любой чепухи, пришедшей ей в голову в этот миг, вроде того, что примус начал в последнее время чадить и ей кажется, что нужно купить к нему новую головку, или что арабские разносчики начали взвинчивать цены, да и вообще, в последнее время они стали заносчивы, ведут себя с эдакой арабской наглостью.