Путешествие в Закудыкино

Мы ухватились за растущий прямо из воды кустарник и приняли горизонтальное положение. Огромное, бездонное, чёрное небо, усеянное мириадами далёких крохотный звёздочек позволяло без каких бы то ни было дополнительных усилий разума настроиться на ощущение беспредельности и вечности. Мир как-то разом опустел, предался нам, растворил нас в себе и растворился в нас. Всё перестало существовать, оставляя нас двоих наедине друг с другом и с вечностью, огромной, выпуклой, осязаемой как… как воздух. А тишина, царящая вокруг, только усилила это ощущение. Мы, как когда-то давно-давно Адам и Ева были единственными людьми во вселенной, созданной для нас и дарованной нам Всемогущим Творцом, всегда неизменно и даже чувственно присутствующим и связанным с нами, казалось, нерушимой нитью Его беспредельной Любви. Мы были рядом, близко друг с другом, настолько, что наши тела соприкасались. Но что удивительно, не было никакого осознания наготы, ни скованно-стыдливого, ни развязно-похотливого. Как когда-то у первых людей, первых и единственных, не осознающих пока свою различность, свою противоположность и своё единение. Они были одно, одна плоть. И мы были одно. Им тогда, как и нам сейчас было легко и свободно в этом единстве. Пока не вмешался змей, искуситель, враг рода человеческого.

– Тихо! Слышишь? – встревожено проговорила Настя, вставая ногами на мягкое песчаное дно.

– Что это? – ответил я вопросом на вопрос, так же принимая вертикальное положение и прислушиваясь. – Похоже катер?

– Катер. Патруль. Прячься. Давай сюда, за той ивой нас не заметят.

Мы подплыли к берегу и укрылись за густыми ветвями склонившегося прямо в реку дерева. И как раз вовремя. Только мы оказались в безопасности, в тот же миг из-за поворота реки выскочило патрульное судно и, обшаривая берега ярким лучом прожектора, пролетело мимо.

– Уф. Кажется, пронесло, – еле сдерживая волнение, проговорил я и машинально посмотрел на Настю.

– Да. Кажется, не заметили, – ответила она, переводя глаза с реки на меня.

Ещё несколько секунд мы так и стояли, глядя друг на друга.

– Ой! Ты что?! – вдруг очнулась она, поняв причину моего пристального, немигающего взгляда, в упор рассматривающего её.

Я с трудом, невероятным усилием воли отвернул глаза в сторону. Мне снова стало стыдно и неловко.

– Поцелуй меня, – еле слышно, почти шёпотом произнесла она и нежно рукой повернула моё лицо к себе. – Глупенький ты мой. Какой же ты… Неужели такие ещё бывают?

Никогда, во всю свою жизнь, сколько бы мне не суждено было прожить, я не смогу забыть этой ночи. Равно как и – я абсолютно уверен в том – мне никогда не удастся пересказать её, даже самому себе.

О как мне было, я не помню как!

* * *

Ранним предрассветным часом из первомайского отделения милиции был телефонный звонок в областной центр, о том, что около полуночи неизвестным транспортным средством был нарушен охраняемый рубеж по направлению к террористическому центру Закудыкино. Нарушители, преодолев водную преграду, скрылись в чаще леса на том берегу. Преследование и задержание преступников ввиду крайне низкой ночной видимости, полной неожиданности происшествия, а так же особой дерзости содеянного оказалось невозможным. Ведётся следствие. Виновные уже наказаны. Из областного центра сообщение было тут же передано наверх по инстанциям.

Автомобиль, певуче, не по-российски тихо урча мотором и шурша шинами, мчался по булыжной брусчатке площади, называемой издревле Красной. Он проследовал со стороны Лубянки сквозь строй послушно салютующих охранителей порядка и скрылся за настежь раскрытыми воротами Спасской башни Кремля. Куранты на башне пробили полночь. Было безлунно темно, если не считать мигалки на крыше автомобиля, многочисленных неоновых огней, созывающих, зазывающих, собирающих воедино всё что осталось от некогда могучей страны, от некогда великого народа. Но разве можно это считать светом? Разве допустимо считать это великим народом? Можно конечно понять всё аллегорично, мол, на смену ночи всегда приходит утро, а народ… Что ж, народ не раз переживал падения, граничащие с почти полным уничтожением, вырождением и даже с позором. Но он всегда находил в себе силы, как феникс возрождаться из пепла. В этом его величие, его достоинство, его грант на существование. Но рано или поздно всему и всегда, даже неограниченному кредиту приходит конец. Любой лимит исчерпаем. Любое терпение предельно, если не находит выхода в действии. Тогда оно обращается в привычку, в смирение. Не в воспетую древними христианскую добродетель, а в баранью покорность судьбе, в свинячью готовность жить в грязи и собственном дерьме за пайку желудиной жвачки, повторяя как заклинание, как некогда молитву: «А кому сейчас легко? Все так живут».