Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады

В далеких семидесятых
двадцатого века он
путем формального брака —
не будучи даже влюблен —

землю родную оставил

ради чужой стороны:
с детства любил он Европу,
как светлые любят сны.

Здесь и засел он надолго:

на добрые двадцать лет,
на просьбы родных вернуться
ни «да» отвечал, ни «нет».

Он возвращенья боялся

даже и как визитер, —
но кто же тоску об отчизне
ему из памяти стер?

Зажил он припеваючи

на Западе, как в раю, —
а мать и отец все ждали
сыночка в родном краю.

Ждали – и письма писали,

а он лишь время тянул,
и каждый из них упрямо
свою все линию гнул.

Его погостить просили,

как принято у людей:
лучше – хотя бы на месяц,
хуже – на пару хоть дней.

Но была в его ответах

какая-то ерунда:
мол, если уж возвращаться,
так истинно навсегда.

Еще условье поставил:

встретиться в бывшем саду,
который давно был продан, —
впрочем, за добрую мзду

новый хозяин уступит

бывшим владельцам их сад
на день, чтоб они забыли
пыльный семьи их распад.

А было в семье их единство,

в супругах была любовь, —
пока в отце не взыграла
к другим вдруг женщинам кровь.

Взрастили сад они вместе —

то есть отец и мать,
и в том же саду он начал
женщин чужих принимать.

Пришлось развестись им скоро,

отец ушел из семьи,
а он подался на Запад,
ища там пути свои.

Не часто ведь так бывает:

родившись в одной стране,
имеешь ты принадлежность
совсем другой стороне:

как будто не там родился,

не счастлив ты там душой, —
здесь проявление тайны,
быть может, самой большой.

К чему клоню я, читатель?

к тому, что совсем не вдруг,
на родину возвращаясь,
земной описал он круг.

Так точно, двигаясь к смерти,

от точки, где рождены,
мы к новому лишь рожденью
идем с другой стороны.

Западней сад находился

дома, где жили они, —
что, если к саду подъехать
с Запада? большей фигни

выдумать, кажется, трудно,

да и оно ни к чему:
два миновать океана
точно придется ему,

плюс к тому целые Штаты,

Азии добрую часть, —
можно о том на досуге
пофантазировать всласть,

но чтобы сделать на деле

оригинальный столь ход…
так удаляют лишь гланды —
через анальный проход.

Все же не может быть большей

в мире земном красоты,
чем торжество над привычной
жизнью безумной мечты:

вот этот жизненный подвиг,

оставшись самим собой,
совершил легко и просто
наш неприметный герой.

И было в саду свиданье,

и скромный, как жизнь, обед, —
потом пошли они к дому
во тьме сквозь полдневный свет.

Им встретился мальчик странный:

собрался он рыб удить
в дождливой громадной луже,
где рыб не могло и быть.

В трамвае сидели люди,

болтая о том и сем,
но лишь он к ним обращался,
в горле вставал у них ком:

будто на чуждом наречье,

он все обращался к ним,
они ж от него скрывали,
каким он был им чужим:

сочувствуя отводили

догадливые глаза,
и взгляд его застилала
обидчивая слеза.

Вот наконец и достигли

они родного двора:
детство припомнить и юность
пришла для него пора, —

минувшая жизнь с отъездом

не только распалась в прах,
мстить за себя ему стала,
являясь все чаще в снах,

тогда как все эмигрантство,

в котором он счастлив был,
ни разу и не приснилось:
но кто же смысл его смыл?

И если у сна со смертью

глубокая общность есть,
не выиграл он ни йоты,
в Мюнхене вздумав осесть:

сойдет с него эмигрантство,

как старая чешуя,
останется русская сущность —
бессмертная, как змея.

И мыслью этой пронзенный,

в которой обмана нет,
опять обратил вниманье
на странный вокруг он свет,

и тонкая – ниоткуда —

вонзилась в него печаль,
и больше всего на свете
себя ему стало жаль.

Зачем он сюда приехал?

вернется ли он назад?
в душе поселились разом —
чистилище, рай и ад.

Благо, желая развеять

черные мысли его,
отец ему знак вдруг сделал,
не вымолвив ничего.

И точно: перед подъездом,

взгляд держа у земли,
бывшая одноклассница
что-то чертила в пыли

носком старомодной туфли,

точно карандашом,
и жадно пломбир лизала
острым своим язычком.

И спрашивать она стала,

помнит ли он, кто она,
и что у него за паспорт,
и ласкова ли жена,

чем хороша заграница,

какой он проделал путь,
и не хотел бы в награду
мороженого лизнуть?..

От этих странных вопросов

кругом пошла голова,
а в тополях шелестела
цинковая их листва…

И солнце в небе сияло,

и не было облаков, —
это и было мгновенье,
в котором – веки веков.

Даром за все это время

тайны срывая печать,
слова ему не сказала
его же родная мать?

Напрасно хотел он вспомнить,

что было – здесь, а что – там,
поскольку не ясно было,
когда же он умер сам.