Путешествие вокруг моего черепа

Скрипучие звуки шарманки сменились тревожными вспышками. Стоит утром поранить мизинец, и в течение дня с удивлением убеждаешься, что болезненно-чувствительным пальцем без конца за все задеваешь и обо все ударяешься; вероятно, это заблуждение, палец «в ходу» не больше, чем в любое другое время, просто обычно мы этого не замечаем. Пособие Бинта по неврологии и Блейлера по психиатрии я перелистывал и прежде, однако сейчас, когда буквы расплывались перед моими больными глазами, особую жизнь обрели пояснительные иллюстрации к тексту. Личными знакомыми стали для меня искривленные-перекошенные паралитики, больной миксодемой с вялым, расслабленным взглядом, одержимый манией величия безумец с высокомерно вскинутой головой, микроцефал – под непомерно узким лбом на широком лице его разлита адская веселость; не дантова ухмылка, а скорее гомерический хохот. К одной фотографии я возвращался особенно часто: высохшая, как скелет, идиотка, совершенно обнаженная, прислонена к больничной скамье, волосы ее всклокочены, лоб высокий, но вогнутый, а профиль свидетельствует о таинственных муках, которые она не в состоянии выразить ничем, даже стоном и криками, как это делают животные. Мальчик на четвереньках, пораженный болезнью Литтла, с судорожно сведенными конечностями, мозг его получил травму в момент появления на свет: мягкий череп был раздавлен материнской утробой. Глаза некоторых больных на фотографии были закрыты черными полосками, чтобы людей нельзя было опознать.

Вечером, под абажуром склоненной над моей постелью лампы, меня охватывает страстное желание наконец-то переключить мысли на что-нибудь другое. Как славно было бы опять заглянуть «за кулисы» тысячелетий, в нежно-голубую даль, но я не могу читать. И тут меня осеняет идея: я призываю к себе Рози, и она с готовностью вызывается хоть до утра читать вслух. Чуть нараспев, но поразительно толково разматывает она с катушки нити тяжелых, усложненных фраз Томаса Манна. На мой удивленный вопрос, понимает ли она смысл текста, над которым ломали головы сверхутонченные эстеты, Рози пожимает плечами: чего же тут не понять, когда даже в школе на уроках закона божьего этому учили. Оно и верно, поскольку мы как раз подошли к той памятной части, когда братья, обозленные счастливой долей Иосифа и его бесстыдной заносчивостью, хватают мальчишку, красующегося в материнском брачном покрывале, колотят почем зря и сбрасывают на дно глубокого, высохшего колодца. И сейчас он валяется там, избитый до полусмерти, со сломанными ребрами, с подбитым глазом, и вдобавок связанный. Положение его безнадежно. Он вспоминает свое прежнее, пронизанное солнцем, житье, которое казалось ему настолько естественным. В этот момент он постигает истину, хотя и без малейшей перспективы когда-либо извлечь из нее прок: люди, которых мы считаем преданными и готовыми во всем услужить нам, ибо они восхищаются, восторгаются нами, не могут помочь нам в беде, поскольку даже самый убогий и ничтожнейший из них более любит себя самого, нежели нас.

Я поспешно прошу Рози прекратить чтение и пытаюсь уснуть.

Утром, неторопливо бредя к центру, замечаю столпившийся народ. Какой-то рабочий бьется на земле в припадке эпилепсии. С одного взгляда я определяю, что это не симулянт: на губах у него выступает пена, глаза закатились. Типичный случай эпилепсии Джексона, определяю я про себя, направляясь дальше. Сейчас эти случаи выделяют среди прочих и даже пытаются лечить хирургически: сняв крышку черепа, высвобождают стиснутый мозг, и добиваются весьма успешных результатов… конечно, если нет опухоли…

Я испуганно спохватываюсь: чуть не налетел на слепого нищего; палкой нащупывая перед собой дорогу, он переходил мостовую.

После той сцены в редакции я не нахожу себе места, меня мучает совесть, что дешевого эффекта ради я проболтался о заключении окулиста. Чего, спрашивается, было спешить, пора бы уже усвоить, что преждевременное бахвальство до добра не доводит.

Пожалуй, еще удалось бы заставить людей позабыть об этом – ведь… возможно, беда еще не столь серьезна, и тогда все пройдет, как дурной сон.

Но я опоздал. Мое подозрение, что о результатах обследования известно всем, подтверждается.

Поначалу, когда люди оборачивались мне вслед, я старался внушить себе, будто мне это только кажется. Знакомые пытливо разглядывают меня, относятся с заботливой предупредительностью, вскакивают с места, чтобы помочь мне надеть пальто. Вокруг меня сгущается атмосфера выжидательного любопытства. Ерунда, пустяки, твержу я про себя и держусь с преувеличенной, чуть ли не агрессивной веселостью.

В редакцию я не захожу по нескольку дней, предпочитая слоняться по улицам, но постоянно сталкиваюсь с больными людьми. Постепенно мною овладевает некая враждебная настроенность. И подобно шарманке все заунывнее, тоскливее ходит за мною по пятам, преследует меня упорное наваждение, будто я нахожусь в гостях. С раздраженной завистью гостем расхаживаю я по чужому городу, где за мной выжидающе следят, оборачиваются мне вослед на уличных перекрестках.