Путешествия без карты

Четыре года было Грэму Грину, когда в далекой России на сцене Московского Художественного театра (которому бельгийский драматург предоставил право первой постановки) состоялась премьера метерлинковской «Синей птицы» и начался ее победный полет по городам Европы и Америки. Грандиозный успех пьесы породил моду: среди игрушек маленького Грэма появилась плюшевая Синяя птица. В этом тоже есть нечто символическое. Ведь Синяя птица у Метерлинка, на поиски которой отправляются Тильтиль и Митиль, — воплощение не только счастья, но также Истины. Истина — словно птица: ее нельзя поймать и запереть в клетку; она ускользает или меняет окраску. Счастье — в познании Истины, но путь к ней бесконечен, и останавливаться на этом пути нельзя. И еще об одном говорит поэтичная сказка Метерлинка о том, что обрести Истину помогает познание самого себя и сострадание к другим, нуждающимся в помощи и утешении.

Мотив сострадания очень важен в творчестве Грина, который к тому же четко отделяет его от жалости. Если сострадание объединяет равных, считает писатель, и благородно по своей природе, то жалость таит в себе оттенок превосходства одного человека над другим, иной раз — гордыни, а потому чувство это разрушительное, оно может оказаться губительным и для того, кто его испытывает, как это происходит в «Сути дела» с майором Скоби (терзания которого, в том числе религиозные, — по позднейшей оценке взыскательного автора — несколько преувеличены): «Чужая правда преграждала ему дорогу как невинно убиенный…»

Что же такое Истина, «суть дела» в гриновском ее понимании? Создается впечатление, будто художник полагает: это не одна, а целая стая Синих птиц. И даже когда какая‑то из них, кажется, у тебя в руках, другие — не менее привлекательные — упархивают вдаль, унося только им ведомые крупицы знания. Иными словами, Истина не просто целиком где‑то запрятана, а сокрыта похитрее — частями. Одни из них лежат буквально на поверхности, до других надо докапываться или воспарять полетом творческой фантазии, интуиции, исследуя все новые «материки» и пласты жизни. Главное — ни одна отдельно взятая частица Истины не дает полного представления о ней: только сложив их вместе, собрав всю стаю Синих птиц, можно получить этот ускользающий образ, хранящий «великую тайну вещей и счастья».

И Грин неутомим в поисках, сопоставлении добываемых опытом и прозрениями частиц Истины, разбросанных в этом раздробленном мире. Он пробует разные пути подхода к заветной цели, включая излюбленные — парадокс и диалог. Как убежденный реалист, писатель ищет не некий абстрактный абсолют, а правду об окружающей действительности. Ищет не только в пространстве, но и во времени, стремительно убыстряющееся движение которого, изменяя мир, должно менять и представление о нем. Истина — не раз и навсегда изваянный сосуд, который можно восстановить по черепкам, а скорее «огонь, пылающий в сосуде». И, завладев хотя бы частицей этого огня, художник, движимый гуманистическими идеалами, несет ее людям.

В своих высказываниях, впрочем, Грэм Грин далек от того, чтобы уподоблять художника Прометею. В искусстве он видит «пути спасения» от абсурдностей бытия и от фальши, от страха и скуки, тоски и безверия. Писательский труд для него — форма терапии, но главным образом — автотерапии. Однако в силу социальной значимости литературной профессии автотерапия перерастает в терапию социальную: ставя диагноз и открывая как бы для личного пользования некое средство от недугов, коими заражено исследуемое им общество, писатель тем самым врачует не только себя, но и всех, кому адресует свои книги.

Каждая книга — словно бутылка с запиской, брошенная в море. Успех, по мнению Грина, зависит не только от того, выловят бутылку или нет, а- главное от того, что в ней содержится. Если там начертано нечто незначительное или необязательное для прочтения, то оно быстро и заслуженно выветривается из памяти. Добрых полсотни таких «бутылок» бросил Грэм Грин в читательское море, и содержание большинства из них не покрылось плесенью забвения. Книги его по–прежнему привлекают литературным мастерством, убедительностью художественных обобщений и искренним стремлением непредвзятого автора добраться до «сути дела», выяснить, почему так далек от совершенства окружающий мир и что наделяет смыслом человеческое существование. Этот глубинный философский, нравственный подтекст неизменно ощутим в гриновской прозе, и он‑то, наверное, — как однажды выразился писатель — придает полке книг единство системы (при всей несхожести его книг и героев).