Путешествия на Новую Гвинею (Дневники путешествий 1874—1887). Том 2

Около 3 часов пополудни мужчины принесли несколько больших и малых мраль и, поставив[237] их у заднего входа в хижину покойника, уселись около них. Скоро оглушительный стук начался. Во все мраль били зараз палками из очень сухого дерева и били изо всех сил. Стук, как я сказал, был оглушительный.

Хижина переполнилась понемногу женщинами; большинство стояло, и только ближайшие к покойнику предавались разным телодвижениям, стоя на месте.

Движения производились средней частью туловища и должны были быть весьма утомительны: женщины часто сменялись. Те, которые хотели показаться более растроганными (как мне показалось), подходя к покойнику и начиная свою пляску на одном месте, срывали с себя оба фартука, т. е. не оставляли ничего на себе. Пробыв более часа в хижине и видя, что ничего нового не происходит, я ушел.

Виденные сцены, а главным образом томительное завывание женщин и несмолкаемый громовой стук мралей, привели меня в крайнее утомление: голова кружилась, глаза слипались.

Несмотря на продолжающийся гам в хижине умершего, я не входил туда до вечера. Внутри хижины пляска шла своим чередом. Костер, разложенный около головы покойника, освещал пляшущих. Вою и крику женщин вторили звуки мраля.

Не будучи в состоянии при этих условиях заснуть, я принял небольшую дозу морфия, которая доставила мне несколько часов сна, но около 3 часов утра особенно сильный звук мралей пробудил меня. Я спал нераздетым, намереваясь посмотреть, что будет твориться ночью в хижине умершего; я сейчас же встал и направился туда. Была великолепная лунная ночь, и много женщин стояло и плясало вне хижины, в ней же самой женщин всех возрастов было, кажется, еще более, чем днем. Костер около покойника иногда ярко вспыхивал, и при этом свете я мог видеть, что все пляшущие (в хижине не было тогда ни одного мужчины) были совершенно голы. Пляски и телодвижения были обращены к покойнику, который был положен боком и как бы смотрел на пляшущих; старые женщины особенно отличались в пляске.

При самых усиленных ударах в мраль появился в хижине человек лет сорока пяти. Он был весь вымазан черным, и костюм его состоял единственно из раковины Ovula ovum. Когда он шел к покойнику, все дали ему дорогу и приутихли; подошедши к самому костру, он остановился шагах в двух от покойника. Все присутствующие женщины тогда уселись, как могли, на земле, только две из них стали по сторонам вновь пришедшего. Эти трое (мужчина и обе женщины), подняв руки над головами и расставив ноги, начали вопить самым немилосердным образом. Когда их вопли немного стихли, мрали вне хижины старались как бы заглушить голоса человеческие. Движения мужчины были очень энергичны, но вряд ли уступали в этом отношении движениям обеих женщин. Минут через 10, при самом неистовом крике всех и сильнейших ударах мраля мужчина[238] вышел из хижины, и весь гам оборвался.

Все стали расходиться; я тоже ушел, надеясь еще заснуть перед восходом солнца. Это удалось, — прием морфия еще действовал.

Все утро в деревне было тихо, ни воя, ни звуков мраля не было слышно, так что я подумал, что покойника куда-нибудь унесли. Я пошел удостовериться. Он лежал на старом месте, сильно вспух и вонял; стаи мух наполняли хижину; множество их жужжало вне ее. Несколько женщин постоянно обмахивало, обтирало и обкуривало труп. Это занятие продолжалось все утро.

Около 2 часов 30 минут пополудни покойник был вынесен из хижины на особенно устроенных носилках из досок и положен среди площадки между хижинами. Мужчины стояли и сидели кругом, женщины образовывали группы за ними. Один из мужчин[239], взяв кокосовый орех в одну руку, а туземный топор в другую, произнес короткую речь, которую я, к сожалению, не понял. При каждом имени, произнесенном оратором в конце речи, он делал топором на кокосе легкую зарубку. Все время, пока тело лежало на площадке, над ним держали циновку. После речи все поднялись, и покойника на тех же носилках отнесли в «сари» (дворик перед хижиной) и там, около самого входа в хижину, стали рыть яму. Яма эта, вследствие твердости кораллового грунта, имела не более 2.5 или 3 футов глубины. Тело, на котором были оставлены немногие украшения, завернутое в кадьян и обвязанное, опустили в яму в лежачем положении и стали наполнять ее землей. Пока покойника зарывали, некоторые плакали и кричали, но все спешили окончить церемонию погребения.

Часа два спустя на площадке произошел дележ наследства, которое состояло из нескольких больших деревянных блюд, множества копий, разных украшений, домашней утвари, циновок и т. д. Все это было сложено в небольшие кучки и унесено немногими мужчинами и женщинами.

В каком родстве к покойнику состояли эти люди, по недостаточному знанию языка, я не мог спросить.

Вечером и ночью в хижине умершего было собрание воющих женщин, а на могиле ярко горел костер, сложенный из больших стволов.