Читаем Путешествия пана Вроучека полностью

Путешествия пана Вроучека

Настроенные по законам гармонии дверные петли издали несколько чарующих аккордов, и в комнату вдохнулось (у меня нет более подходящего выражения для невообразимо легкой поступи вошедшей) самое упоительное существо из всех, какие когда-либо в луче весенней. Луны посещали сон юного поэта. Источая благоухание фиалок и жасмина, к столу приближалось эфемерное подобие девы – нет, всего лишь сияние в девичьем образе, белокурое видение с нимбом волнистых прядей, которые покрывал лазурный венчик восхитительного полевого колокольчика; видение, окутанное прозрачной и бесплотной, как дыхание, кисеей; видение с парой трепещущих мотыльковых крыльев за спиною, с паутинными ножками, обутыми в золотистые "Венерины башмачки"; видение, столь нежное, что у вас невольно перехватывало дыхание, – того и гляди, сдунешь это воздушное создание, невесомое, как перышко, как…

Видите! Мое перо, силясь изобразить эту паутинную субтильность, сбилось на описание столь эфемерное, что для телесного зрения не оставило на бумаге ни единого следа!

Эфирия, держа в паутинных ручках два больших цветка – две белоснежные чаши на тонких стеблях,обратилась к гостям голосом, подобным эху ангельского песнопения:

– Вот песнь – цветок мечтательный шалфея,

На нем роса, как будто слезы барда,

И пахнет он, как смесь алоэ с нардом,

Пред низким критиканством не робея.

Вот песнь!.. Крылами песни вас овею,

Она горит, как взоры пылких сардов,

Она нежна, как шкура леопарда,

Чиста, как ваза, – мраморная фея.

Не то Эол слагает эту песню,

Не то Весна взяла сирингу в длани

И осыпает лепестки подбела.

Как будто херувим качнул крылами

Хрустальный колоколец поднебесья,

И небо сладко "дзинь-ля-ля" запело.

Лазурный, молитвенно сложа руки, коленопреклоненно застыл перед нею в немом восторге, а когда она протянула ему один из двух белоснежных цветков, он с жаром припал к лепесткам губами.

Со вторым цветком Эфирия порхнула к пану Броучеку. Наш герой признается, что не мог сдержать восхищения, глядя на это сказочное существо, но что с большей радостью отнесся бы к появлению вполне реальной кухарки с дымящейся тарелкой супа. Однако, памятуя наставления Лазурного, он опустился перед Эфирией на одно колено и пробурчал нечто вроде "Мое почтение, барышня!" Эфирия вознесла над ним свои паутинные руки и запела:

– Ты схож с Медузой…

Взгляд твой ужасает

И обжигает сердце лютой стужей,

Но чу! В моей груди хорал разбужен,

А на губах лобзанья музы тают…

В твои черты свой взор я погружаю,

Как в море ужаса, ища жемчужин,

Так мужественный житель гор, завьюжен,

Из-подо льда сапфиры извлекает.

Вот так манят ребенка пики пиний,

Так душу не страшит огонь золою,

Велит он: "Сгинь!" – душа крылато сгинет…

И станет жертвой львиного разбоя Верблюд…

Не все ж в объятия пустыни

Несется зебра по костям стрелою.

Пан Броучек благоговейно выслушал изысканные стихи, а затем взял белый цветок, который Эфирия протянула ему с обворожительной улыбкой. Растерянно держал он цветок за тонкий стебель,-не зная, куда его девать. "Кажется, эти луняне помешаны на цветах!" – подумал он про себя.

– Очень красивый цветок, – произнес он вслух, дабы что-то сказать,– да какой большой! Это уже не колокольчик, а целый колокол! И до самых краев наполнен росой.

– Да, чистейшей утренней росой, – подчеркнул старец,– настоящим нектаром. Отведай же!

Пан Броучек воспринял его слова как неудачную шутку, но, отдавая дань вежливости, взглянул на старца с улыбкой. Однако вид у хозяина был совершенно серьезный, более того, старец снова поощрил гостя любезным "ну!" Наш друг, желая угодить хозяину и смущенно улыбаясь своему столь ребячливому поведению, слегка пригубил цветочную чашу. В ней действительно оказалась роса, чистая и абсолютно безвкусная водица. Пан Броучек не смог с собой совладать и зарделся, стыдясь того, что унизился, хотя бы и в шутку, до такого смехотворного сумасбродства; он сердито сунул цветок в петлицу сюртука и буркнул себе под нос: – Нет, у этого философа и впрямь не все дома!

Эфирия прощалась с гостями сонетом:

Я ускользаю запахом магнолий,

Чтоб возвратиться бабочкой к лианам,

Горя, как радуга, над стадом павианов,

Как бриллиант, невиданный дотоле.

Я райских птиц, играя на виоле,

Приворожу дыханием тимьяна,

Под кистью вспыхнет пляска диких кланов,

Дымящаяся Этна, шабаш троллей.

И в голосе, что соловьем дарован,

Распустится рулад волшебных ирис.

Надев кирасу драмы, я сурова.