Путешествия по следам родни (СИ)

Может, в России люди сближаются потому только, что расположение комнат похоже. А поскольку планировки нашего жилья удручающе одинаковы, что в городе, что в деревне, много ли вариантов продуктивного развития? У японцев вон раздвижные переборки, у американцев – планировочная мультипликация, а у нас?..

Ясно, здесь жили чужие люди. Однако изба дедова, это точно. Сейчас хожу внаклонку, а тогда казалась очень просторной: вырос. И на полати сейчас бы не забраться, а тогда забирался слушать бабкины сказки. Что-то мне грустно: такая здесь пылища от битых кирпичей, осколков дешевого фарфора, ветоши, рухляди.

Может, это я у тестя? Если крыльцо приделать и веранду пристроить, то очень и очень похоже. Вот только шкафик у них поновей, а печь такая же: не посреди избы, а как бы в углу и чтобы обойти можно было.

Так ни к чему и не прикоснувшись, кроме открытки, я вернулся на крыльцо и пошел вокруг избы. Заросло не очень сильно, только вдоль стен да там, где лежали бревна фундамента. Да вот еще яма, должно быть, от уборной. А так вся луговина, и пространство за домом и перед черемухами – все выкошено. И выкошено недавно: даже отава еще не выросла.

Так наша или нет изба?

Проходя деревней, я убеждался, что от других изб осталось еще меньше следов: лопухи и сухая крапива в печных ямах, местами пеньки от срубленных деревьев и ямки от выдернутых кольев. И вся-то деревня даже в лучшую пору состояла, очевидно, из шести-восьми изб на красивом открытом косогоре. А сейчас от нее остались тополь да старая береза, да несколько молодых порослей на заросших грядах: обкошенные аккуратным хозяином, они торчали, как волос из бородавок, а под одной я издали углядел подосиновика. Я боязливо ходил по улице и пустырям, сомневаясь, надо ли вообще осматривать, повторять, вспоминать, прикасаться.

Внезапно из отдаленного леса быстрым прытким шагом показалась маленькая неприметная старуха; в большом узелке, который она ловко смастерила из фатки на манер лукошка, грудились бурые, с глянцем, маслята – одни только маслята. Издали заметив, она пыталась обойти меня полем, но я с дружелюбной готовностью американца в Гайд-парке направился наперерез – знакомиться.

- Фаина Смолина, - сказала она. Я подумал, что этого не может быть, потому что в Майклтауне проживала Шурка Смолина, подруга матери.

- Какие грибы у вас, махонькие, крепкие…

- А дорогой и брала. После дождика наросли.

И она, настороженно напоследок взглянув на незнакомца, покатилась своей дорогой. Было в ее прыткой бесшумной и целенаправленной побежке что-то от лисьей, барсучьей или заячьей повадки, что-то от тех мелких зверьков, которые человеку не опасны, но по образу жизни чужды. Вот так же и я бы осенями стал таскать маслята и рыжики с заросших пожен. Наверняка эта Смолина была сестрой или другой родственницей той Шурке Смолиной, но я не осмелился затеять разговор на эту тему. Она была местный зверек – бурундук; здесь был ее ареал, она здесь охотилась, искала пропитание. Я же был иностранный турист; он беден, у него не хватает даже на фотоаппарат, он вроде тех бездомных мелких финских мошенников, какие действуют у Пентти Хаанпяя (европейские северяне – ирландцы, исландцы, финны – народ небогатый, но странствовать тоже любят). И вот я наткнулся на эндемичный вид, а он не стал ждать, пока я его изучу.

Когда Фаина скрылась из глаз, мне тоже захотелось к Ермолиным. Еще не было того устойчивого глубокого интереса к древлехранилищам памяти, какой обнаружился несколько позже, когда я навещал 85 квартал. Я понимал лишь, что на Родине либо живут, либо ее предают; я не мог ею жить, потому что она меня предавала, она не позволяла мне реализовать свои человеческие возможности, а солить на зиму грибы, косить сено, говтелить тес, на троих за верстаком распивать бутылку старки я умел не лучше тысяч и тысяч тарножан и тотьмичей. Я бы ее любил, если бы сидел сейчас в Осло в ресторане с русским иммигрантом, но Норвегия не выдавала въездных виз с 1976 года. Оттуда я бы ее любил, но, став невыездным, пришлось отнестись к ней как иностранец. Откуда было знать, что через пару лет меня выпрут и из столицы? И я стану даже не Пентти Хаанпяя, который все-таки свободолюбив и любознателен, а Токутоми Рока, на которого прогневался шестисотый император династии: и вот он сидит в своей заснеженной деревне, пишет танки или, не знаю, хокку и мечтает о Токио (или о Киото?). Восточный человек не может не быть неоседлым; ему труба, если у него нет огорода с капустой и смородой; он любит своего батюшку или – что то же – императора, который тем больше распоясывается, как последняя сволочь, и ненавидит подданных.