Путешествия с Геродотом

Но вот рядом через кочующую толпу протискивается молодой человек. Задевает старушку, мисочка падает у нее из рук, и рис высыпается на перрон, в грязь, в мусор. В тот же миг дети срываются с места, ныряют между ног стоящих, копошатся в грязи, пытаясь найти рисовые зерна. Старушка стоит с пустыми руками, ее опять кто-то задевает. Эта старушка, эти дети, этот вокзал — все постоянно омывается потоками тропического ливня. Стою и я, промокший, боюсь сделать шаг. Впрочем, я все равно не знаю, куда идти.

Из Калькутты я поехал на юг, в Хайдарабад. То, что я увидел на юге, сильно отличалось от тягостных впечатлений севера. Юг казался тихим, спокойным, сонным и немного провинциальным. Слуги местного раджи, должно быть, приняли меня за кого-то другого, потому что торжественно встретили на вокзале и сразу отвезли во дворец. Меня приветствовал любезный пожилой человек, усадил в широкое кожаное кресло и наверняка приготовился к долгому разговору, но мой едва-едва английский совершенно не позволял осуществиться его замыслу. Я что-то там бубнил и чувствовал, как краснею, как пот заливает мне глаза. Дружелюбный господин мило улыбался, и это как-то поддерживало. Все происходило словно во сне. Сюрреализм. Слуги проводили меня в комнату во дворцовом флигеле. Я был гостем раджи, и мне предстояло тут жить. Я было хотел ретироваться, но не знал как — мне не хватало слов, чтобы разъяснить недоразумение. Может, присутствие европейца как-то повышало статус дворца? Возможно. Не знаю.

Каждый день я учил слова, учил упорно, до потери сознания (что светит на небе? — the sun; что капает на землю? — the rain; что колышет деревья? — the wind и т. д. и т. д., двадцать-сорок слов ежедневно), читал Хемингуэя; в книге св. отца Дюбуа я попытался понять главу о кастах. Начало оказалось совсем не трудным; существуют четыре касты, первая, самая высокая, — это брахманы: жрецы, люди духа, мыслители, те, кто указывает путь; вторая, пониже, — это кшатрии: военные и властители, люди меча и политики; третья, еще ниже, — вайшьи: торговцы, ремесленники и крестьяне; и, наконец, четвертая каста — это шудры: люди физического труда, слуги, наемные рабочие. Но чем дальше, тем читать становилось труднее, так как выяснилось, что касты делятся на сотни подкаст, а те, в свою очередь, — на сотни, десятки подподкаст, и так далее до бесконечности. Потому что Индия в каждом проявлении — это бесконечность, бесконечное количество богов и мифов, верований и языков, рас и культур, во всем и везде, куда ни глянь, о чем ни подумай, начинается эта головокружительная бесконечность.

В то же время я инстинктивно ощущал: то, что я вижу вокруг себя, — это лишь внешние знаки, образы, символы, за которыми скрывается широкий и разнообразный мир верований, понятий и представлений, о которых я ничего не знаю. При случае я задумывался, почему он недоступен: только лишь потому, что я не обладаю теоретическим, книжным знанием о нем, или в силу более глубоких причин, в частности потому, что мой ум слишком пропитан рационализмом и материализмом, чтобы вчувствоваться и понять эту исполненную духовности и метафизики культуру — индуизм?

В таком состоянии духа, подавленный обилием подробностей, обнаруженных в труде французского миссионера, я отложил книгу и вышел в город.

Дворец раджи (одни веранды, может, сто остекленных веранд, когда в них открывались окна, по комнате пролетало легкое освежающее дуновение) окружали пышные, ухоженные сады, в которых постоянно что-то делали садовники: подрезали, косили и сгребали граблями, — а дальше, за высокой стеной, начинался город. Идти приходилось по узким и всегда полным народа улочкам и переулкам, мимо бесконечного числа колоритных магазинов, ларьков и развалов с продовольствием, одеждой, обувью, химией. Дождь хоть и не шел, улочки всегда были мокрыми, потому что здесь все выливают на середину проезжей части — она ничья.

Повсюду громкоговорители, а из них — резкие, громкие, протяжные песнопения. Звуки долетают из окон местных храмов, маленьких построек, часто не выше соседних двухэтажных или одноэтажных домов, зато их много. Они похожи друг на друга: побеленные, увешенные гирляндами цветов и блестящих украшений, стройные и светлые, выглядят как невесты в день свадьбы. Настроение в этих храмиках, в общем-то, благостное, как на свадьбе. Людей множество, что-то шепчут, возжигают благовония, закатывают глаза, воздевают руки. Какие-то мужчины (ризничии? служки?) раздают правоверным пищу: то кусок выпечки, то марципан, то конфетку. Если подержать руку подольше, можно получить и две, и даже три порции. Это надо или съесть, или положить на алтарь. В каждый храмик вход свободный, никто тебя не спросит, кто ты и какой ты веры. Каждый выражает свое почтение как умеет, самостоятельно, а не в рамках какого-то соборного обряда, отсюда и всеобщая расслабленность, свобода и даже легкий беспорядок.