Путеводитель по пушкинской Москве

Мрачное настроение государя то ли передалось москвичам, то ли, напротив, было вызвано настороженным отношением Москвы к царю. Все всё понимали, но вслух старались не произносить. Николаю очень хотелось, как говорится, сменить пластинку на что-то более оптимистичное. Актуальным стал вопрос о необходимости корректировки курса (выражение-то какое!) или хотя бы о намерениях. Но как это продемонстрировать? Посыл обществу должен быть знаковым, после чего сомневающиеся задумаются – а уж такой ли лютый тиран Николай Павлович? И хочет ли он действительно превратить Россию в одну большую Петропавловку? Быть может, он не такой и деспот, а, скорее, вынужден был на время им стать вследствие возникших обстоятельств непреодолимой силы и «временных трудностей». На самом деле он другой (вот и либерала Жуковского назначил воспитателем наследника престола). И даже сочувствует некоторым пострадавшим, «сообразуясь с Высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленным смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определённым», – так говорилось в приговоре суда над декабристами.

А тут как раз письмо Пушкина под руку попалось. Поэт писал «Всемилостивейшему государю» 11 мая 1826 г.: «В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора <…>, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Но это все официальная хроника. А что же было между строк? По словам очевидца, коронационные торжества проходили в тени декабристских казней: «Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, нет возможности: словно каждый лишался своего отца или брата. Вслед за этим известием пришло другое о назначении дня коронования Императора Николая Павловича. Его приезд в Москву, самая коронация, балы придворные, а равно балы у иностранных послов и у некоторых Московских вельможей, – все происходило под тяжелым впечатлением совершившихся казней. Весьма многие оставались у себя в деревнях; и принимали участие в упомянутых торжествах только люди, к тому обязанные по службе. Император был чрезвычайно мрачен; вид его производил на всех отталкивающее действие; будущее являлось более чем грустным и тревожным».[2]

Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи.

Всемилостивейший государь, Вашего императорского величества верноподданный Александр Пушкин.

Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них».

Аневризмом поэт называет расширение вен на ноге, о котором он периодически вспоминал, надеясь под предлогом лечения этой якобы смертельной болезни улизнуть в Европу. Так случилось и в этот раз: Пушкин готов на все: и здоровьем поклясться, и припасть к стопам, и раскаяться, и дать честное благородное слово, – лишь бы выпустили.

Николай I.

Рисунок А.С. Пушкина

Это покаянное письмо показалось Николаю I на редкость правдивым и, главное, очень кстати. И то, что уже 28 августа государь соизволил «высочайше Пушкина призвать сюда», свидетельствует о назревшей необходимости скорой доставки поэта в Москву. Почуял царь, что и место, и время для публичного прощения Пушкина подходит как нельзя кстати. Не в Петербурге его надобно принять, где в толпе жаждущих попасть на царскую аудиенцию поэт может и затеряться, а именно в Первопрестольной, превратив долгожданную встречу в историческую, сделав ее частью коронационных торжеств. В Петербурге он казнил, а в Москве простит.

Как только до Михайловского дошла депеша, Пушкин немедля собрался и 4 сентября поутру выехал в Москву. Везли его вроде и не под конвоем, но и глаз не спускали: согласно указаниям царя, поэт должен был добраться до Москвы «в своем экипаже, свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта». Пушкина доставили к царю незамедлительно в 4 часа пополудни 8 сентября 1826 г., прямо с дороги, он даже не завез багаж в гостиницу.