Путеводитель по стране сионских мудрецов

Замечательное это попечение о спасении животного мира имеет и свои забавные стороны. Однажды привезли в зоопарк каких-то суперредких фламинго. Они прижились, грациозно двигали своими длинными телами и ногами, только размножаться напрочь не желали. Поначалу думали, что им не хватает какой-то специальной африканской грязи, из которой они лепят гнезда. Слетали в Африку, привезли эту грязь. Увы. Тогда решили, что, возможно, либидо фламинго пробуждается в коллективных любовных играх: чем больше народу, тем сильнее либидо. Притащили зеркала, установили по периметру вольера. Фламинго посмотрели в зеркала и столь же холодны остались. Тогда парня, который за ними ухаживал, послали в Сан-Диего, где находится самый главный в мире центр этих фламинго. Он полгода там учился, но рецепта пробуждения либидо найти не удалось. И тут вдруг орнитологи, уж было приунывшие, узнали, что в далекой Англии есть некая лаборатория, которая (за денежки немалые) способна по перу любой птицы с достоверностью установить причины, по которым она не размножается. Тут выдрали у каждого фламинго по перу, упаковали, отослали в туманный Альбион и стали ждать ответа. И через месяц он пришел: все птички до одной — женского пола.

Другая же история имеет отношение к соперничеству Иерусалима и Тель-Авива. Рассказал ее нам директор зоопарка, очень симпатичный (как и все, кто здесь работает) человек по имени Шай. Все началось с того, что в Иерусалим доставили двух белых носорожиц. К животным этим можно относиться по-разному, но Шай нас уверял, что обе — красавицы каких поискать. Носорожицы эти вошли в пору цветения, но оплодотворить их было некому — увы. И тут сообразили, что в Рамат-Гане (позабыли мы напомнить, что это часть большого мегаполиса под общим названием Тель-Авив) есть носорог — ну чистый Дон Жуан. И после соответственных переговоров этот образец мужских достоинств прибыл в Иерусалим.

— Но вы же знаете, — сказал нам Шай, — ведь эти тель-авивцы, стоит им проехать Шар-Агай (въезд в Иудейские горы), и с ними что-то происходит. Вот и наш Ромео впал в совершенную прострацию: как ни выступали перед ним наши красавицы и как ни шевелили своими роскошными филейными формами, а он стоит, этот, с позволения сказать, гусь, и ничего не хочет предпринять. День — ничего. Два — ничего. А между тем время, отведенное природой для зачатия носорожиков, катится к концу. И тогда смотрителю носорогов пришла в голову гениальная мысль. Сел он, как со значением подчеркнул Шай, в свою собственную машину, помчался в Рамат-Ган, дождался, пока некий мужского пола носорог совершил утренний туалет, собрал лопатой эти экскременты и поспешил обратно в Иерусалим. А там он раскидал этот навоз по территории, где так напрасно млели носорожицы и каменел упрямый носорог. Но стоило ему учуять запах возможного соперника, как он взъярился, всякую задумчивость стряхнув, — и понеслось!

Он кинулся на самок, словно молодой солдат, приехавший в деревню на побывку. Он их покрыл со всем старанием известного заезжего производителя и оправдал свою гастроль сполна: в вольере теперь ходит носорожик дивной красоты и нежности. И никогда он не узнает, чему он обязан своим появлением на свет.

Итог сей благоуханной (в полном смысле этого неоднозначного слова) истории подвел Шай. «Понимаете, — сказал, пожав плечами, этот иерусалимец, — дело в том, что тельавивцу, чтобы как-то действовать, необходимо хоть немножечко дерьма».

Еще нас потянуло рассказать, что в Иерусалиме, в самом центре, некогда располагалась лаборатория (а после переехала куда-то), которая занималась противоядиями. Укусил вас, например, какой-нибудь свирепый насекомый зверь, ан есть уже спасительная сыворотка некая, в которой за основу, кстати, взят как раз убойный яд напавшего злодея. Именно поэтому там содержали много скорпионов и других подобных тварей, в изобилии там были также змеи ядовитые. Еще там почему-то двух рысят кормили, крокодильчик имелся и другая живность.