Путеводитель по театру и его задворкам

Мы ехали уже несколько часов, за все это время никто из нас троих не проронил ни слова, июль был в самом разгаре и стояла невыносимая жара. Единственное, что нас спасало от губительного пекла, – быстрая езда и откидной верх старенького бьюика, доставшегося мне от отца. Полностью сосредоточившись на дороге, я старался отогнать мысли о предстоящем событии. Дорога была прямой, как игла, ее наконечник упирался в горизонт, где-то там, на другом конце земли, и как бы я ни старался занять себя ездой, развеять моих тяжелых мыслей это не могло – по ней можно было ехать с завязанными глазами.

Мертвая, выжженная солнцем пустыня простиралась с обеих сторон от дороги без конца и без края, ничего не росло на ней, кроме невысокой пожухлой травы и голых колючих кустарников, ветви которых походили на человеческие руки с гротескно вытянутыми тонкими пальцами, с невероятно большими суставами – точно кисти скелетов, которые тянутся из-под земли к голубому куполу неба в немой молитве.

Родители каждые выходные водили меня на утренние проповеди в местную протестантскую церковь. Не могу сказать, чтобы наша семья была религиозной, но в церковь, в строго отведенный для ее посещения день, у нас ходили исправно. Точно также, в будние дни у нас, как по расписанию, происходили скандалы, билась посуда, отвешивались оплеухи, и совершались множество подобных подвигов, ставших такими же привычными вещами, как поход по магазинам или воскресная молитва. И я, конечно, не оставался в стороне, принимая на себя большую часть родительской любви, которая была совсем не похожа на ту любовь, о которой по выходным дням рассказывал с кафедры преподобный. Его семья жила по соседству с нами и со временем я начал подозревать, что и он сам не очень-то верит в то, что проповедует нам на службах. Эти сомнения зародились у меня в тот вечер, когда из открытого окна спальни его дома, которое как раз располагалось напротив окна моей комнаты, я впервые услышал женские крики и гулкие удары, сопровождавшие их. Окно тогда быстро закрыли, и криков почти не было слышно, но я уже знал, что в семье священника не все так гладко, как казалось. В дальнейшем окно это всегда было плотно прикрыто и занавешено, и я не мог ничего увидеть сквозь темные занавески или услышать что-либо, хотя стены наших домов очень близко примыкали друг к другу. Но иногда мне все-таки мерещилось, с того самого дня, когда я впервые был случайным свидетелем того, что не все гладко в раю, будто я слышал тот же женский крик. Много лет спустя, когда я уже не жил в этом городе, я случайно узнал, что священник регулярно бил свою жену, порой так сильно, что она по нескольку дней не могла выйти на улицу. От этого она и хромала, часто была больна и подавлена. Он никогда не бил ее по лицу, но в городе все равно всё знали, но скрывали это так тщательно, что я так бы и не узнал об этом, если бы однажды священник не совершил оплошность, оставив окно спальни приоткрытым. А скрывалось это потому, что в каждой семье происходило то же самое.

Некоторое время спустя, сидя вечерами у окна и прислушиваясь к тому, что происходит в доме напротив, я начал задумываться о боге и о том, какое ему до нас есть дело. Видя происходящее, мой детский разум не мог вместить в себя противоречия и несправедливость, творившуеся вокруг. Либо бог так далеко, что не слышит никаких молитв и стонов верующих, либо ему просто плевать на нас. Я пытался говорить об этом с родителями, но они так были погружены в свои собственные проблемы, что не могли толком ответить ни на один мой вопрос, со сверстниками я не решался об этом говорить, а больше мне не к кому было обратиться, и я часами просиживал в одиночестве, пытаясь найти хоть какое-нибудь оправдание в существовании бога – и не мог. В церкви я уже не слушал проповедь, но лишь наслаждался тем, что смотрел на прихожан и, зная почти всех, – в маленьких городах так всегда бывает – начинал вспоминать про каждого то, что они делали предосудительного и противоречащего нашему вероисповеданию. Их умиротворенные в молитве лица вызывали у меня улыбки и какое-то странное чувство злого наслаждения от того, что я знал про них нечто такое, что они всячески старались скрыть. Мне хотелось их задеть этим, как-то показать, что я знаю все, мне представлялось порой, что я стою на месте преподобного за кафедрой и говорю про каждого из прихожан то, что они пытались скрыть от остальных.