Путевой дневник. Путешествие Мишеля де Монтеня в Германию и Италию

Кстати, этот надиктованный Монтенем отрывок был написан рукой его слуги, судя по некоторым замечаниям в «Дневнике», – камердинером, выполнявшим заодно и функцию секретаря. Можно только гадать, кем он был. Керлон жалуется на его плохой почерк и не слишком большую грамотность. Трудно даже сказать, знал ли он хоть немного латынь. В Риме он покинул Монтеня. Может, этот человек с самого начала направлялся в Вечный город, а обязанности слуги и секретаря выполнял в качестве платы за путешествие? Сбивает с толку, что он по большей части упоминает своего хозяина в третьем лице, видимо, от избытка почтительности, причем пытается делать это, даже когда пишет под его диктовку. И еще надо представлять себе, как писались эти заметки. Порой после целого дня в седле до записей ли в «Дневнике» было пожилому и вдобавок больному человеку? Поэтому часты просто краткие упоминания мест, через которые путешественники проехали. Порой Монтень располагал досугом и бывал в ударе, как в случае с размышлениями о римских руинах, но в другое время он не слишком хорошо себя чувствовал (а мы видим, что это случалось довольно часто) и ограничивался лишь общими указаниями: мол, запиши то-то и то-то; правда, при условии, что слуга был этому свидетелем, ведь во многих случаях этого и быть не могло, например, на аудиенции у папы, на торжественном обеде у кардинала Санского, да мало ли где и при каких обстоятельствах у него не было слуги под рукой! В таких случаях он уже потом надиктовывал ему более-менее подробный рассказ. Однако тот не всегда верно понимал, что ему втолковывают, поэтому бо́льшая часть описаний всяких технических диковин, которыми Монтень очень интересовался, довольно невнятна. Иногда слугу посылали с вещами вперед, в то время как «господа» ехали отдельно, и тогда он вообще умолкает – все виденное им при нем и остается. Всего один единственный раз он описывает то, чего не видел сам Монтень, – парильню в Миттенвальде: «В гостинице имеется парильня, где проезжие имеют обычай потеть за полтора батца. Я ходил туда, пока господа ужинали. Там было много немцев, которым ставили банки и отворяли кровь». Судя по тому, что эти наблюдения остались в «Дневнике», Монтень, вероятно, сам послал слугу разузнать об этой парильне, по какой-то причине не сумев или не захотев посетить ее. О самом себе секретарь упоминает лишь в связи с поручениями, которые давал ему хозяин, и часто путается в своих «я» и «он»; временами его «я» попросту означает, что слово взял сам Монтень, который как-то заметил, «что всю свою жизнь остерегался чужих суждений». А поэтому потуги некоторых исследователей представить секретаря чуть не соавтором Монтеня не выдерживают никакой критики и остаются лишь досужими спекуляциями. Они сразу рушатся, если вспомнить, что нашего писателя всегда интересовали только собственные наблюдения, собственные впечатления, собственный опыт. Именно ради них, вообще-то, он и затеял писать свой «Дневник».

Кому-то могут показаться скучными, малоинтересными, а то и раздражающими описания того, как Монтень занимался самолечением (стоит назвать это именно так, ведь по большому счету это соответствовало действительности, поскольку в медицину он не верил). Однако надо вспомнить, что его «Дневник» вовсе не предназначался для печати, а само путешествие было предпринято не в последнюю очередь как раз ради этого, потому что Монтень был уже до предела измучен своей болезнью. Хотя предоставим слово самому писателю, и он ответит со всей присущей ему откровенностью: «…Если не ошибаюсь, был с Периклом такой случай: когда его спросили, как он себя чувствует, он ответил: “Вы можете судить по этим вещам” – и указал на амулеты, висевшие у него на шее и на руках. Этим он хотел сказать, что серьезно болен, раз дошел до того, что прибегнул к столь безнадежным средствам, позволив нацепить на себя эти штуки. Я не зарекаюсь, что могу когда-нибудь прийти к нелепому решению вверить свою жизнь и здоровье врачам; я могу поддаться такой безумной мысли и не поручусь за свою стойкость на будущее время. Однако и тогда, если кто-нибудь спросит меня о моем самочувствии, я отвечу ему, как Перикл: “Можете судить по этому” – и покажу зажатые у меня в кулаке шесть драхм опия; это будет бесспорным доказательством серьезности моей болезни. К этому времени я уже успею основательно свихнуться; если страх и нетерпение смогли довести меня до такого, то можно вообразить всю глубину моего душевного смятения» (Опыты, II, «Госпоже де Дюра»).