Пути Господни

Она увидела свет 15 декабря 1940 года. Через четыре года детище Вильде–Левицкого, ставшее ведущей газетой Сопротивления, публикует статью «Интеллигенция — авангард «Резистанса»». Действительно, в эту группу, наподобие немецкой «Белой розы», входили университетская молодежь, ученые, музейные работники, а также крупные писатели: Жан Кассу, Клод Авелин и Пьер Абраам. Общепризнанным вождем этой группы был Борис Вильде, первым его заместителем — Анатолий Левицкий. Кроме печатной и устной пропаганды, которую они вели как в Париже, так и в провинции, Вильде проводил весьма сложную и опасную работу по переправке в неоккупированную зону, а оттуда на испанскую границу добровольцев в армию де Голля. В обвинительном акте Бориса Вильде упоминается еще одно его преступление — «шпионаж», что, по–видимому, относится к двум раздобытым им секретным документам: о строившемся подземном аэродроме и о базе подводных лодок в Сан–Назэре, о существовании которой Лондон узнал именно из этого источника. Многое в этом деле осталось загадочным и по сей день. Главных его героев, которые могли бы пролить свет, уже нет в живых. Известно лишь имя виновника разгрома группы Вильде, крупного немецкого агента, внедрившегося в Национальный комитет общественного спасения, замешанного и в других предательствах.

Личность же самого Вильде еще до войны была окутана некоторой таинственностью. В своих воспоминаниях Борис Сосинский пишет: «Борис Вильде шел среди людей, как завоеватель. Он появился в Париже откуда-то из Прибалтики бесстрашным провинциальным русским мальчиком, полным романтических бредней о «подвигах и славе»; как сам Вильде пишет позднее в своих предсмертных тюремных записках, «жадным к жизни и счастливым, несмотря на нищету и мировую скорбь». Его светлые глаза смотрели на мир и людей открытым, полным беззаветной смелости взглядом. Однажды он сказал мне: «Я всегда живу так, как если бы завтра я должен был умереть». Но, может быть, еще больше, чем предсмертный дневник, самые поступки Вильде позволяют догадываться о содержании этой интуиции, приведшей его к высшей жертве. Подпольная жизнь была его родной стихией: собрания заговорщиков, хранение оружия, борьба со слежкой, вечная конспирация… Если бы не его порою ничем не оправданная любовь к риску, не азартная игра со смертью, он мог бы стать руководителем всего французского движения Сопротивления. Вильде и Левицкий посеяли зерна противостояния фашизму. Их журнал, их деятельность, суд над ними и, наконец, их героическая смерть повлияли на многих».

Известный публицист и историк эмиграции В. Варшавский приводит слова Вильде, которые тот пишет в тюрьме: «Я поклялся самому себе сделать из свой жизни игру — забавную, капризную, опасную и трудную…» И далее В. В. говорит: «Вильде не стал ни искателем приключений, ни ницшеанцем, ни новым Ставрогиным, хотя у него было достаточно для этого силы. Обладая ясным умом, огромной волей и железной выносливостью, всегда бесстрашно идя на риск, он мог добиться всего на любом общественном поприще. Он был щедро наделен для этого способностью подчинять людей своему влиянию, орудовать понятиями и словами и еще в большей степени «математическим разумом», необходимым для научных занятий. Учился он с необыкновенной легкостью. После пьяной бессонной ночи садился за научную книгу с головой совершенно ясной. Уже в тюрьме, в течение восьми недель, занимаясь по два, по три часа в день, он выучивает древнегреческий, достаточно, чтобы при помощи словаря разобрать любой текст. Мне пришлось слышать его доклады по самым разнообразным вопросам этнографии, антропологии, языковедения, социального и экономического строя различных исчезнувших и современных цивилизаций, и по тому, с каким вниманием и интересом его слушали седовласые специалисты, я мог судить, что его доклады были не только блестящи по построению и ясности изложения, но основанными на углубленном знании предмета. Вильде было совершенно чуждо самодовольство «умных людей», самоуверенно говорящих о чем угодно. Все мы чувствовали, встречаясь с ним, как под этой поверхностью «умного человека» скрывалось что-то более глубокое — непосредственная, первородная интуиция жизни, неясная и загадочная. О своих талантах и многочисленных занятиях в разных областях он сам очень редко и очень скупо говорил. Однажды на мой вопрос, почему он занимается сразу столькими науками, он, усмехнувшись, ответил: «Единственная наука, меня интересующая, — это наука жизни». Это меня удивило. Я знал, что он не занимается школьной философией и никогда не участвовал в том беспардонном метафизическом остроумничанье, которое, с легкой руки «учеников» Мережковского, буйно цвело на нашем «Монпарнасе». Но, может быть, еще больше, чем предсмертный дневник, самые поступки Вильде позволяют догадываться о содержании интуиции, приведшей его к высшей жертве, вовсе не к ставрогинской, «так сказать, насмешливой» жизни, чего можно, казалось, было ждать от человека, бывшего в молодости, по его собственным словам, чудовищем».