Пути Господни (СИ)

Сердику показалось, кричал тот же голос, что предложил текстильщика в Пастыри.

Когда поднялся лес рук, он спешно вытянул свою, мало что понимая, но весьма довольный, что и на этот раз со всеми.

***

Уважаемый Высокий Трибунал, в восьмой раз довожу до вашего сведения о ереси моего соседа – пластмасника Рустама Кекуле. На все предыдущие письма не получено ответа, и мой сосед по прежнему не арестован. Мало того, он продолжает ходить по ночам. А недавно, когда все спали, у него в комнате слышались голоса. Я более двух часов простоял ухом к стене, раскрывая заговор. А ведь у меня радикулит и утром на работу. То, что это – заговор, я убедился из того, что не расслышал ни одного слова. Честные люди говорили бы громко, так, чтобы соседи не мучались и все слышали.

С уважением Леопольд Нульсен – преданный, верный сын Матери Церкви и Высокого Трибунала.

- Ступай, мальчик, неси влагу истины страждущим, утоляй жажду нуждающихся.

- Благодарю, Учитель.

- Не взращивай греховное и не осуждай заблудших. Мир в тебе самом важнее учения.

- Понимаю, Учитель.

- Ступай, сын мой.

- Иду, Учитель.

И пошел.

Они приходят, он учит. Уходят. Приходят снова. Приходят новые.

Этого назвал – мальчик, хотя сам немногим старше его.

Еще – сын мой. Дети. Для него – дети. Молодые и старые, мужчины и женщины. Его дети.

Устал. Он слишком устал.

Груз прожитых лет давит свинцовой ношей.

Он слишком много прожил.

Когда-то наивно полагал – жизни не бывает слишком.

Пусть в креокамере, но клетки, суть, возможно – душа, помнят. Годы, столетия прижимают к земле, заставляют горбиться спину и самое главное – путают мысли, перекраивают взгляды, заставляя его – сорокалетнего мужчину стариковски морщить почти безморщинистое чело.

И снова возвращаются изгои-сомнения.

Может, оставить – как есть? Не делает ли он хуже? Не растит ли здесь, в проповедях человеколюбия жестоких борцов.

За человеколюбие.

Такое уже было.

Оставить.

История, эволюция, изменчивая, как увлечения юности и постоянная, как поздняя любовь сама расставит на положенные места.

Вынесет на новый виток…

***

Учитель один, да молельщики не одинаковы.

Из сборника «Устное народное творчество»

Ой кричит святой отец:

Бой распутству, наконец!

Приходи, милок-дружок,

Отпусти скорей грешок.

Дружный гогот уплотнил воздух до осязаемой массы.

Двум десяткам потных тел сделалось тесно в небольшой комнатке жилого сектора.

Но они не уходили, и не жаловались, более того – были довольны и требовали продолжения.

- Сказанул, так сказанул – «отпусти грешок»!

- Представляю, что он там наотпускает.

- И как!

О да, мужская компания – дружеские похлопывания, однозначные недосказывания, сальные шутки.

- Юр, давай дальше, чего там припас!

- Да, Гопко, не молчи!

Юрий Гопко вдохнул воздух – застоявшийся, плотный воздух мужского собрания. Он тоже мужчина – ему нравилось.

Я сидела на диете,

Ела фрукты те и эти.

Ой живот ты мой изменник,

Помоги скорей, священник!

- Вот, вот, эти церковники!..

Соседи тут же зацыкали на неосмотрительного смутьяна, им оказался хозяин комнаты – рыжеволосый Селиг.

- А чего, а чего, неправда, что ль? – парень часто моргал, разрежая воздух пшеничными ресницами. – Все ж свои кругом!

Синие одежды - штаны, куртки, рубахи засевали стулья, кровать, тумбочки и даже пол комнаты. Естественно, в одеждах пребывали их обладатели.

Я упал, а мне – не больно!

Церковь Мать была б довольна!

- Ха, ха, ха, ну молодец!

- Вот, а я че говорю, ему можно, а мне… - между хохотом протиснулся обиженный голос Селига.

- Можно! Юрка – поэт! А ты…

- Шестеренка рыжая!

- Ха, ха, ха!

- Ой, не могу, шестеренка…

- Сказанул, так сказанул!

- Да пошли вы!..

Хозяин комнаты возмущенно встал и начал пробиваться к выходу.

С десяток рук тут же потянулось к товарищу.

- Ты чего, Сел?

- Обиделся?

- Пошли вы!..

- Юр, читай еще, видишь, хозяин скучают!

В пальчике сидит заноза,

Нет печальнее прогноза.

Ой, душе бы не пропасти,

Помоги скорее, Пастырь!

Гогот снова уплотнил воздух.

- Видишь, у человека горе – заноза.

- А тут ты со своей обидчивостью.

Юрий Гопко стоял у стены, лицом к остальным, и видел то, чего не могли видеть другие.

В противоположном конце комнаты, в едва досягаемой взору глубине, за полуотсунутой занавеской, блестели глаза. Большие, в окружении угольных ресниц, непривычно контрастирующих с пышной копной рыжих волос.

Глаза, не моргая, смотрели на него, на Юрия.

Ох уж эти женщины…

***