Пути и лица. О русской литературе XX века

Что же касается 1930-х годов, то сюрреализм Поплавского и дадаизм Шаршуна не могли возникнуть как реакция на «победу антиавангардистских течений» в СССР в начале 1930-х годов уже потому, что возникли раньше: сюрреализм Поплавского — в 1920-е годы, дадаизм Шаршуна — в 1910-е. Кроме того, заметим, что, вопреки предлагаемой схеме, сюрреализм и дадаизм (в его русском варианте — т.е. поэтическая заумь) в России были, причем заумь по времени своего возникновения опередила европейский дадаизм. Вспоминая еще раз запись, где Хлебников называет европейских дадаистов «нашими учениками», обратим внимание на неслучайность этого определения. Русская заумь, совпадая многими своими параметрами с европейским дадаизмом, возникла раньше (дадаизм, как известно, был провозглашен в 1916 г. в Цюрихе). Н.Харджиев, обращаясь к пьесе А.Крученых «Победа над солнцем» (1913), справедливо говорил о том, что «в качестве автора “Победы над солнцем” Крученых может быть назван "первым дадаистом”, на три года опередившим возникновение этого течения в Западной Европе»[340] . Этот опыт, как мы видели, имел продолжение и развитие в послеоктябрьские десятилетия. Сюрреализм же, хотя и не был представлен в России организованной группой, имел в русской литературе свои национальные истоки, ярко проявился в творчестве целого ряда русских поэтов и прозаиков уже в 1910-е годы, и эта боковая линия литературного развития продолжалась и в 1920-1930-е годы — мы это видели на примере творчества Н.Заболоцкого, А.Введенского, Д.Хармса. Говоря о «победе антиавангардистских течений» в начале 1930-х годов, не забудем и о том, что А. Введенский и Д.Хармс до конца 30-х эволюционировали в пределах своей эстетики. Необходимо, стало быть, учитывать разницу между «литературной политикой метрополии» и реальностью литературного процесса, не укладывающегося в рамки этой политики.

Значит, если видеть «интегральную картину новой русской литературы» не как механическую сумму двух «противопоставленных подсистем», а как сосуществование и взаимодействие имеющих одну корневую основу двух литературных процессов во всей их объемности, — то картина литературного развития 1920-1930-х годов оказывается гораздо сложнее схемы, построенной на пресловутой концепции отталкивания. Тогда то и дело рушатся выстроенные согласно этой схеме ступени «попеременного доминирования» ведущих тенденций развития на двух берегах русской литературы; весьма значимыми оказываются не просто периферийные «случаи синхронного совпадения, цитации или стилистической переклички», признаваемые Л.Флейшманом[341], а параллельное утверждение в России и в зарубежье одной и той же лидирующей тенденции (обращение к традиции), существование и здесь, и там одних и тех же маргинальных линий развития (например, сюрреализм и заумь). Безусловно, весьма важными и даже знаковыми остаются и черты, определяющие своеобразие каждого из двух потоков русской поэзии — такие, скажем, как активизация авангардистских поэтических групп, радикализация эстетических поисков в творчестве поэтов, не связанных прежде с авангардом (Мандельштам, Кузмин) в России в 1920-е годы; постепенное затухание (а говоря о причинах — и задавливание) авангардистского эксперимента в России 1930-х годов на фоне продолжающегося его развития в зарубежье (никак, разумеется, не доминирующего и не ставшего тенденцией) и т.д. Те же черты родства, своеобразия, а нередко и противостояния мы видим и в содержательной сфере поэтического творчества в России и в зарубежье. Не забудем и о том, что момент отталкивания, противостояния был принципиально важен для многих участников литературного развития тех лет, прежде всего в зарубежье (это мы видели во многих уже приведенных высказываниях эмигрантских поэтов и критиков), был одним из вполне реальных стимулов их творчества. Сегодня же, оглядываясь назад и осознавая объективный смысл и итог взаимодействия двух потоков русской литературы в 1920—1930-е годы, мы видим и родовые черты, определяющие принадлежность обоих потоков к одной литературе, и черты своеобразия каждого из них — своеобразия, за которым часто открывается трагедия рассечения национальной литературы. Все это позволяет говорить о том, что в основе соотношения двух потоков русской поэзии (и шире – литературы) в 1920-1930-е годы лежал не принцип отталкивания, а компенсации , взаимодополняемости, обеспечивающий полноту и многообразие художественных поисков в пределах разделенной, но внутренне целостной русской литературы.