Пути и лица. О русской литературе XX века

Разговор о сюрреализме в русской поэзии высвечивает и еще одну проблему, которая должна быть названа. Обращаясь к истории нашей поэзии, мы видим, как зерна сюрреалистической эстетики вызревали уже на поле русского футуризма. Мы знаем, как важны были принципы сюрреализма в творчестве Б.Поплавского, Т.Чурилина, Н.Заболоцкого, как элементы сюрреалистического письма участвовали в создании поэтических миров Хлебникова, Маяковского, Введенского, Хармса. Да, сюрреализм в русской поэзии XX века (в том числе и в 1920-1930-е годы) был одной из «боковых» линий ее развития, — но он внес в нее свои краски и образы, он расширил ее возможности проникновения в затаенные уголки сознания, он ярко проявился в творчестве целого ряда крупнейших наших поэтов. Далее — сюрреализм в русской поэзии, действительно, никогда не существовал как организованная литературная группа. Но он отчетливо заявил о себе как об одной из наиболее устойчивых тенденций в развитии поэзии русского авангарда, он имел — при несомненном значении взаимодействия с западной традицией — и свои национальные истоки, предшественников — от Гоголя до Маяковского; он принес в мир европейского сюрреализма свой голос и свою духовную глубину. Все это побуждает прийти к выводу о том, что понятие «русский сюрреализм» имеет право на существование — разумеется, при широком понимании этого термина, не ограниченном представлениями об определенной группе или организованном движении. Осознавая же, как взаимодействовали художественные миры В.Хлебникова, Н.Заболоцкого, Д.Хармса — и К.Малевича, П.Филонова; или Б.Поплавского — и А.Минчина, X.Сутина, М.Шагала, мы можем говорить и о культуре русского сюрреализма.

Как видим, «бесы» русского авангарда оказались и вездесущими, и достаточно живучими. Они проникли (гораздо раньше разгрома авангардистских групп в России) в поэзию зарубежья — проникли так естественно, что даже Ходасевич, предостерегав­ший в свое время от их проникновения, с явным сочувствием отзывался, скажем, о поэзии Поплавского. Мало того, они время от времени проникали, как мы помним, и в поэзию самого Ходасевича. Они проложили свои пути и в дальнейшее развитие зарубежной русской поэзии. В России же они, громко заявив о себе в 1920-е годы, оказались в силах выживать и продолжать свое действо в условиях жесточайшего диктата 1930-х. Замолчали они лишь в самом конце предвоенного десятилетия — чтобы заговорить вновь уже в наше время, в 1970-1990-е годы.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

С. Карлинский, к работам которого мы не раз уже обращались, заметил, сопоставляя творчество Б.Поплавского и Н.Заболоцкого: «Яркое и уникальное раннее творчество этих двух поэтов свидетельствует и еще об одном: разделение русской литературы на советскую и эмигрантскую оказывается порою чистой условностью. Вечной же истиной остается разделение поэзии на хорошую и посредственную»[333].

Знакомство с произведениями, созданными в 1920-1930-е годы поэтами России и зарубежья, сопоставление их снова и снова убеждает нас как в существовании этой вечной истины, так и в ее недостаточности. На каждом из двух путей своего развития в эти десятилетия русская поэзия, как мы видели, открывает перед нами как родовые свои черты, объединяющие оба потока поэтического развития в целостный организм с единой родословной, так и черты своеобразия каждого из этих потоков. И Поплавский, и Заболоцкий, действительно, замечательные русские поэты, и в их произведениях 1920—1930-х годов есть немало родственного. Но есть ведь закономерность и в том, что сюрреалистическая фантазия, одухотворяющая их поэтические миры, развивается чаше всего в разных направлениях: не выходя за пределы «стеклянного дома» (души человеческой) — и вовне, в «пространство бытия», к «становьям народов». Это, видимо, и есть один из многих случаев, когда родственные поэтические явления, не оставляя сомнений в их принадлежности к единой литературе, обнаруживают и черты, отличающие их друг от друга, когда понятия «советский» и «эмигрантский» наполняются конкретным эстетическим содержанием. Более того, принадлежность к разным литературным процессам, развивающимся в пределах одной литературы (с единой «корневой системой», с единой исторической, культурной памятью, с общими для обоих потоков традициями), нередко оборачивалась противостоянием творческих, духовных позиций: вспомним Ходасевича и Мандельштама середины 1920-х годов, вспомним Б.Поплавского и Э. Багрицкого – примеры можно продолжать.