Пути, которые мы избираем

Когда профессор Быков впервые увидел Шевелеву, низко склонившуюся над нервно-мышечным препаратом лягушки, он долго не мог оторваться от глубоко поразившего его зрелища. Игла, которой она работала, казалось, жила собственной жизнью, говорила на своем языке. У студентки пятого курса были тонкие пальцы, подвижные и чуткие, проницательный взор и девятнадцать лет за спиной. Кто вдохновил ее часами глядеть сквозь лупу на нервные волокна? Кто учил ее их расщеплять? Какая причина так влечет ее к нерву? Уж не искала ли она в его таинственных недрах ответа на занимавшие ее фантазии?

На это она не могла бы ответить. Восхищенная и влюбленная в свой мучительный труд, она владела искусством черпать радости там, где другому это казалось невозможным.

Узнав ближе студентку, Быков сказал ей:

— Вас, видимо, занимает строение нерва. Не хотите ли вы посвятить себя неврологии?

На этот вопрос последовал несколько странный ответ:

— Меня занимает все, что определяет характер человека.

Ученый улыбнулся. Проблема души не была его специальностью. Для ее изучения еще не был поставлен ни один опыт.

— Всего лишь? И ничего больше?

— Нет, почему. Я люблю еще искусство.

Ироническую улыбку ученого она истолковала по-своему и поспешила добавить:

— Тут нет противоречия. Искусство есть проявление души, оно же определяет душевную деятельность человека.

Это объяснение не удовлетворило ученого. Беседа их окончилась, одна из сторон сочла себя некомпетентной ее продолжать.

Быков открыл, что у помощницы «золотые руки», и стал с особым интересом следить за ней. Верный своему правилу ободрять, убеждать, но не решать за сотрудника его задачи, ученый предоставил студентке свободу, готовый, однако, всегда прийти ей на помощь. Словно желая измерить силу ее дарования, он нагружал ее все более сложной работой. Когда удача сопутствовала девушке, он вдохновенно говорил ей о беспредельных просторах, открытых взору науки; в трудные минуты он, наоборот, был склонен признать, что природа нас держит на расстоянии от своих тайн, обнажая нашему уму лишь внешность вещей, скрывая закономерности, от которых действия этих вещей зависят…

— Самое трудное, — ободрял Шевелеву ученый, — дойти до сердцевины науки, пробиться сквозь тьму готовых понятий, мешающих прямо видеть предмет.

Изречения ученого ассистентка принимала как рабочие гипотезы — без лишних восторгов и огорчений. Она привыкла к его афоризмам и считала их как бы принадлежностью лаборатории. Впервые явившись сюда, она на транспарантах, развешанных на стене, прочитала те сентенции, которые услышала потом от Быкова. «Факты в тысячу раз важнее слов». «Если вы понимаете факты, вы понимаете все». Это были поучения Павлова. С другого плаката Менделеев внушал ей: «Наука есть достояние общего, и справедливость требует не тому отдавать наибольшую славу, кто высказал первый известную истину, а тому, кто сумел убедить в ней других, показал ее достоверность и сделал применимой в науке». В кабинете ученого девушка прочитала поучение Лобачевского: «Кажется, природа, одарив столь щедро человека при его рождении, не удовольствовалась этим, вдохнула в каждого желание превосходить других, быть известным, быть предметом удивления, прославиться и, таким образом, возложила на самого человека попечение о своем усовершенствовании. Ум в непрестанной деятельности стремится стяжать почести, возвыситься, и все человеческое племя идет от совершенства к совершенству, — и где остановиться?» Менее лирично звучало поучение Бэкона: «Оставьте напрасно трудиться, стараясь из разума извлечь всю мудрость; спрашивайте природу, она все истины хранит и на ваши вопросы вам ответит».

Однажды Быков спросил студентку:

— Не приходилось ли вам видеть опыты Като?

Ассистентка покачала головой.

— И не имеете о них представления?

— Нет, знаю хорошо.

— Попробуйте их проделать, — предложил ученый. — Мне думается, что у вас это выйдет неплохо.

Она смутилась от неожиданности. Эксперименты знаменитого японца поразили ученых всего мира, ей ли повторять их?

На XV Международном конгрессе физиологов в Москве участникам показали опыт, для объяснения которого мы позволим себе небольшое отступление.

В XVIII веке болонский врач и физиолог Гальвани открыл, что если соединить металлическим проводником мышцу лапки лягушки с ее нервом, то мышца так же вздрагивает, как если бы через нее пропустили электрический разряд. В животных тканях, таким образом, были впервые обнаружены электрические явления. В середине XIX века гальванометр наглядно зарегистрировал эти токи в сокращающейся мышце и нервном проводнике, по которому следует импульс. Было также установлено, что скорость его прохождения в двигательном нерве достигает ста метров в секунду.

Японский ученый Като на конгрессе в Москве решил доказать, что одиночное волокно нерва способно заменить весь нерв целиком. Еще утверждал японский физиолог, что сокращение мышцы не зависит от силы раздражения. Она либо вовсе не откликается, либо отзывается целиком. Сообщение ученого было подтверждено публичным экспериментом.