Пути отхода

Наконец Алфи выпутался из одежды, уступил ее морю и вновь замолотил ногами, поплыл к солнечному свету – и плыть стало в миллион раз легче. Аллилуйя! Используя новообретенную невесомость и удивительное ощущение свободы в голых конечностях, Алфи поплыл, поплыл, поплыл прочь от волнолома, противопоставил мощи волн всю мощь своего десятилетнего тела. До чего же хорошо чувствовать себя сильным, пробивать дорогу в волнах, выдыхать под воду, длинно и беспечно, а затем открывать выеденные солью глаза и наблюдать за выдохнутыми пузырьками. До чего хорошо быть могущественным и таким… таким слаженным, точно косяк рыб, когда тело, зализанное водой, становится обтекаемым и единым, ради главной цели – продвигаться вперед, туда, к закату, туда, к морю… И с ухом все в порядке, с ухом все прекрасно, с Алфи все прекрасно! По крайней мере, было бы прекрасно, если бы не сверхъестественный холод.

Алфи прекратил двигаться вперед (хотя двигаться стало намного легче; чем больше расстояние от стены, тем меньше усилий), покрутился на месте и посмотрел, сколько проплыл. Увидел утесы, увидел одинаковые недостроенные дома с привидениями, а затем и волнолом, дальше, чем Алфи ожидал – вообще-то, гораздо дальше. Наверное, зря он остановился, пальцы рук и ног сразу сковало холодом, даже шевелить больно, а это плохо, ведь Алфи далеко, очень далеко от мамы, от берега и от любого места, где помогут, вылечат и согреют, и боже, что это? Судорога, в левой ступне! Точно рука морского гиганта протянулась из глубин и начала хватать, сжимать и перемалывать кости – да так, что Алфи, к собственному удивлению, закричал.

* * *

Все было бы отлично, рассуждал Питер и шел назад по набережной вдоль белых утесов, если бы он не оказался никчемным слабаком, который спасовал перед предложившей ему себя красивой женщиной, – а ведь именно это, в общем-то, и произошло на пороге мини-отеля Агнес. Питер оттолкнул ее и забормотал про чудовищную ошибку. Почему он так поступил? («Потому что ты неудачник, наделенный талантом вредить себе, ты никогда не берешь лучшее, сынок, упускаешь его сквозь пальцы»). Когда Питер последний раз спал с женщиной, или хотя бы целовал ее, или держал за руку? С чего же он так привередлив в отношении Агнес?

Впереди показался элитный приморский поселок, который строили рядом с утесами, и от вида этих сверкающих домов Питер совсем приуныл и свернул вниз, на тропинку. Прошел еще немного, волоча ноги, и наконец остановился, застыл, вперив взгляд в океан.

Морская пена. Питер любил морскую пену. Она была, как взбитое молоко. Дарила такое же приятное волнение, такую же благотворную радость. Он зевнул и присел растереть усталые замерзшие ноги. Даже в сумерках Питер видел, что ступни у него совершенно белые от мела с утесов, точно у гипсового человека. Как же там пела мама? Пела давным-давно, по вечерам, пока сушила волосы. «Ее белоснежные ножки по саду ракитному шли». Питер всегда представлял, что девушка в песне тоже сделана из гипса, – домашняя статуя, выставленная на улицу, в сад.

Поняла бы мама? Поняла бы она, почему Питер, доведя Агнес до отеля и обнаружив вместо придуманной калифорнийской виллы обшарпанный модульный домик на две или три комнаты, грязный и захолустный, – он стоял ближе к загородным пансионатам для престарелых и к кемпингу, чем к Брайтону, – почему Питер, когда Агнес закинула на него морщинистые руки, посмотрела задумчиво, даже зловеще, и пригласила его внутрь, в самом деле пригласила в эту жалкую сырую дыру, – почему он понял, что не желает иметь к ней отношения, ни малейшего отношения, убрал руки Агнес со своей шеи и с максимальной учтивостью, возможной в подобной ситуации, спросил: «Тебе не кажется, что я для тебя слишком молод, Агнес?»

Нет, конечно, последних слов мама бы не поняла. Она была доброй, не то что он сегодня. Впрочем, мама давно умерла, какой смысл строить догадки? Питер ничем не мог помочь расстроенной Агнес, мог только уйти подальше да там и остаться, чтобы ей больше не пришлось видеть его мерзкое лицо.