Пути памяти

Так я и ехал эти долгие километры – во тьме, на заднем сиденье автомобиля, не имея ни малейшего представления ни о том, где мы находимся, ни о том, куда мы направляемся. Машину вел другой человек, и, когда ее остановили, Атос натянул на нас одеяло. С сильным греческим акцентом, но на внятном немецком языке Атос стал сетовать на свою болезнь. Он не просто жаловался – он ныл и стенал. Назойливо и подробно он описывал симптомы болезни и способы ее лечения. В конце концов охранникам стало противно – им надоели его причитания, и они дали нам проехать. Каждый раз, когда мы останавливались, я цепенел, вжимаясь в его сильное тело, как волдырь, разбухший от страха.

Голова моя раскалывалась от простуды так, что, казалось, волосы на ней тлеют. Дни и ночи напролет я мчался куда-то вдаль от мамы, от отца. От долгих дневных часов, проведенных с моим лучшим другом Монсом у реки. Их всех как будто с силой выдирали из моего черепа.

Но Белла там обосновалась прочно. Мы были как матрешки: я – в Атосе, а Белла – во мне.

Не знаю, сколько времени мы провели в пути. Однажды я проснулся и увидел за окном плавные очертания незнакомых букв, издали напоминавших шрифт иврита. Тогда Атос сказал, что мы дома, в Греции. Когда мы подъехали ближе, буквы сложились в странные слова – раньше мне никогда не доводилось видеть слов на греческом языке. Стояла ночь, но квадратные домики белели даже в темноте, было тепло, и легко дышалось. У меня голова кружилась от голода и долгого путешествия на машине.

Атос говорил:

– Я стану твоим кумбарос – буду тебе как крестный отец, женю тебя, а потом твоих сыновей женить буду…

Атос говорил:

– Мы должны держаться друг друга. А если не сможем – грош нам цена…

На острове Закинтос Атос – ученый, широкий эрудит, знаток многих языков – совершил свой самый поразительный подвиг: из широких брючин он извлек семилетнего беженца – Якова Бира.

Несущие камень

Туманное прошлое очерчено всем, чего не было. Неуловимая тень невоплощенного лепит контуры настоящего, как размытый дождем карст.[2] Как история загаданного, но несбывшегося. Прошлое влечет нас по жизни духовной сутью бытия, как магнитное поле направляет стрелку компаса. Порой человеку становится плохо от какого-то запаха, слова, места, снимка наваленных горой туфель. От любви, смолкшей перед тем, как вымолвить имя.

Я не был свидетелем самых важных событий собственной жизни. О главной ее части должен рассказывать слепой, осужденный жить в мире звуков. За стенами, в подполье. Забившись в угол маленького домика на маленьком островке, костью выпирающем из шкуры моря.

На Закинтосе мы жили под самым небом. Далеко внизу остров со всех сторон неустанно омывали волны. Мифическое предание гласит, что Ионическое море – приют несбывшейся любви.

Наверху были две комнаты, из окон которых открывались два вида. Маленькое окно спальни смотрело на безбрежное море. Из другой комнаты, кабинета Атоса, был виден каменистый склон нашей горы, далекий городок и порт. Зимними ночами, когда беспрестанно завывал ветер и часто шли дожди, казалось, мы стоим на капитанском мостике – ставни скрипели, как мачты и снасти. Городок Закинтос мерцал и светился, будто погребенный под волнами. В самые темные летние ночи я вылезал в окно спальни, чтобы полежать на крыше. Я проводил в этой маленькой спаленке все дни напролет, мечтая о том, чтобы кожа моя стала цвета дерева на полу, покрылась рисунком ковра или одеяла на кровати и я мог бы исчезнуть, просто застыв в неподвижности.

Во время первой Пасхи, проведенной в этом моем убежище, из окна кабинета Атоса я смотрел на процессию верующих, запрудивших улицы городка после полуночной мессы. Она змеилась тонкой линией мерцавших во тьме свечей, повторяя привычный путь, а потом растворялась в темных холмах. На окраине города, где верующие расходились по домам, линия дробилась на искры. Я прижимался лбом к стеклу и смотрел на эту картину, но видел другую, переносившую меня в зимние вечера моего городка, когда наш учитель зажигал фитили керосиновых ламп и выпускал нас с ними на улицы, и огоньки эти плыли, как игрушечные кораблики по рекам улиц, огражденным набережными слякотных сточных канав. Длинные проволочные ручки ламп звякали о горячие стекла. Наши пальто дышали сыростью. Монс размахивал руками, его лампа парила над землей, осеняя белизной пар дыхания. Я издали смотрел на пасхальную процессию, а в голове моей на нее накладывался этот параллельный образ, как многие другие призрачные образы-двойники, живущие в мыслях и неизменно следующие по своим орбитам. Живущие в нас образы неподвластны воле. Вот и теперь, спустя полвека, я пишу эти строки совсем на другом греческом острове, но вижу внизу далекие огоньки того городка, чувствую жар лампы, согревающий мне рукав.