Пути памяти

Когда мне снится отец, на его лице обычно такое выражение, какое бывало у него по воскресеньям, когда он слушал музыку. Только оно искаженное, как будто в его отражение на глади воды в озере кто-то бросил камень. Мне никак не удается собрать во сне черты его лица воедино — они все время распадаются.

После смерти отца я проникся уважением к его привычке повсюду в квартире припрятывать запасы еды. Так он проявлял свою изобретательность, отражавшую его собственное представление о самом себе. Не глубину души человеческой тебе надо представить, а восхождение ее. Пройти путями, ведущими из глубин к вершинам,

В дальнем углу маминой кладовки была спрятана ее сумочка. Когда я был маленьким, она часто перебирала ее содержимое. Тогда ее таинственная сумочка внушала мне чувство безотчетного страха, теперь она раскрывает мне беспредельность их самообладания.

Мама состарилась внезапно. Ее как будто вывернуло наизнанку — кожа, казалось, прячется за костями. Я стал замечать, что над ее сгорбленной спиной торчит фабричный ярлычок от кофточки, что волосы ее сильно поредели. Она выглядела так, как будто может вдруг взять и сложиться, как, тихонько лязгнув, складывается складной металлический стул. Как будто от нее осталось только то, что может издавать пугающие звуки, — кости, очки, зубы. Но по мере того как она уходила в небытие, все явственнее казалось, что ее существо заключено не только в теле. Именно тогда я осознал, какую боль мне доставляет дочернее внимание Наоми к маме, — каждая баночка лосьона для рук, каждый флакончик духов, каждая ночная рубашка. Не говоря уже о том, что я злился на эти бесполезные, с моей точки зрения, предметы, которые переживут нас самих.

Почти сразу же после маминой кончины папа как будто перенесся в недоступную нам иную реальность. Он стал слышать звуки, белые как шепот. Когда разум его настраивался на волну привидений, его губы превращались в изогнутые провода. Однажды как-то осенью, когда он пришел к нам с воскресным визитом около года спустя после маминой смерти и за пару лет до своей собственной, я наблюдал за ним из кухонного окна, пока Наоми готовила чай. Он сидел в нашем дворике; книга, которую он так и не читал, соскользнула с колен в траву. Кто-то из соседей жег опавшую листву. Я представлял себе, как прохладный воздух с запахом дыма гладит его по чисто выбритым щекам, которых я не касался уже много лет. Странно, но воспоминание это мне очень дорого и теперь — одинокий отец горюет в саду по жене. На коленях у него лежит джемпер, как у ребенка, которого почему-то попросили подержать вещь, назначение ее для него — загадка. Отблеск чего-то неизъяснимо прекрасного видится мне в облике отца — может быть, он тогда впервые за долгую свою жизнь вспоминал о добрых старых временах, когда был счастлив, и эти воспоминания согревали ему душу печальной радостью. Он сидел так спокойно, что его совсем не боялись птицы, слетавшие с голых веток, с которых совсем недавно опали листья, и гулявшие вокруг него по лужайке. Они знали, что папа был где-то далеко. На его лице застыло то же выражение, какое у него было все те воскресенья, когда мы после обеда вместе с ним сидели на кушетке и слушали музыку.

Последняя ночь отца. Я сидел у него в палате и ждал, когда придет Наоми, звонил ей, звонил, но из трубки доносились только длинные гудки. С тех пор память все время связывает длинные гудки с приходом смерти, остановкой сердца. Я понял тогда, что всю жизнь принимал отца не за того, кем он был на самом деле, мне почему-то казалось, что он хочет умереть, ждет прихода смерти. Как же так получилось? Почему я все не то думал, почему не мог догадаться, кем он был в действительности? Истина доходит до нас постепенно, как до музыканта, который снова и снова играет одно и то же произведение, до тех пор пока вдруг не услышит его истинное звучание в первый раз.