Пути России (сборник)

И русые при первом свете

Поля, и на краю полей

Евпаторийские мечети

И мачты пленных кораблей.

РОССИЯ

Фрагменты неоконченной поэмы

С Руси тянуло выстуженным ветром.

Над Карадагом сбились груды туч.

На берег опрокидывались волны

Нечастые и тяжкие. Во сне

Как тяжело больной вздыхало море,

Ворочаясь со стоном. Этой ночью

Со дна души вздувалось, нагрубало

Мучительно-бесформенное чувство

Безмерное и смутное - Россия...

Как-будто бы во мне самом легла

Бескрайная и тусклая равнина

Белесою лоснящаяся тьмой,

Остуженная жгучими ветрами.

В молчании вился морозный прах:

Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров:

Мерцали солью топи Сиваша,

Да камыши шуршали на Кубани,

Да стыл Кронштадт... Украина и Дон,

Урал, Сибирь и Польша - все молчало.

Лишь горький снег могилы заметал.

...Я нес в себе - багровый, как гнойник,

Горячечный и триумфальный город,

Построенный на трупах, на костях

"Всея Руси" - во мраке финских топей,

Со шпилями церквей и кораблей,

С застенками подводных казематов,

С водой стоячей, вправленной в гранит,

С дворцами цвета пламени и мяса,

С белесоватым мороком ночей,

С алтарным камнем финских чернобогов,

Растоптанным копытами коня,

И с озаренным лаврами и гневом

Безумным ликом медного Петра.

В болотной мгле клубились клочья марев:

Российских дел неизжитые сны...

Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу,

Допрашивает Стрешнева: "Скажи,

Твой сын я, али нет?", а Стрешнев с дыбы:

"А чорт тя знает чей ты... много нас

У матушки-царицы переспало"...

В конклаве всешутейшего собора

На медведях, на свиньях, на козлах,

Задрав полы духовных облачений,

Царь в чине протодьякона ведет

По Петербургу машкерную одурь.

В кунсткамере хранится голова

Как монстра заспиртованная в банке

Красавицы Марии Гамильтон...

В застенке Трубецкого Равелина

Пытает царь царевича и кровь

Засеченного льет по кнутовищу...

Стрелец в Москве у плахи говорит:

"Посторонись-ка, царь, мое здесь место".

Народ уж знает свычаи царей

И свой удел в строительстве империй.

Кровавый пар столбом стоит над Русью,

Топор Петра российский ломит бор

И вдаль ведет проспекты страшных просек,

Покамест сам великий дровосек

Не валится, удушенный рукою -

Водянки? иль предательства? как знать...

Но вздутая, таинственная маска

С лица усопшего хранит следы

Не то петли, а, может быть, подушки.

Зажатое в державном кулаке

Зверье Петра кидается на волю:

Царица из солдатских портомой,

Волк -Меньшиков, Стервятник - Ягужинский,

Лиса - Толстой, куница Остерман -

Клыками рвут российское наследство.

Петр написал коснеющей рукой:

"Отдайте все..." Судьба же дописала:

"...распутным бабам с ихним любовьем".

Елисавета с хохотом, без гнева,

Развязному курьеру говорит:

"Не лапай, дуралей, не про тебя де

Печь топится". А печи в те поры

Топились часто, истово и жарко

У цесаревен и императриц.

Российский двор стирает все различья

Блудилища, дворца и кабака.

Царицы коронуются на царство

По похоти гвардейских жеребцов.

Пять женщин распухают телесами

На целый век в длину и в ширину.

Россия задыхается под грудой

Распаренных грудей и животов.

Ее гноят в острогах и в походах,

По Ладогам, да по Рогервикам.

Голландскому и прусскому манеру

Туземцев учат шкипер и капрал.

Голштинский лоск сержант наводит палкой;

Курляндский конюх тычет сапогом;

Тупейный мастер завивает души;

Народ цивилизуют под плетьми

И обучают грамоте в застенке...

А в Петербурге крепость и дворец

Меняются жильцами, и кибитка

Кого-то мчит в Березов и в Пелым...

...Минует век и мрачная фигура

Встает над Русью: форменный мундир,

Бескровные щетинистые губы,

Мясистый нос, солдатский узкий лоб,

И взгляд неизреченного бесстыдства

Пустых очей из-под припухших век.

У ног ее до самых бурых далей

Нагих равнин - казарменный фасад

И каланча: ни зверя, ни растенья...

Земля судилась и осуждена.

Все грешники записаны в солдаты.

Всяк холм понизился и стал, как плац.

А надо всем солдатскою шинелью

Провис до крыш разбухший небосвод.

Таким он был написан Джоржем Доу -

.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .

Граф Алексей Андреич Аракчеев.

Он вырос в смраде Гатчинских казарм,

Его познал, вознес и всхолил Павел.

"Дружку любезному" вставлял клистир

Державный мистик тою же рукою,

Что иступила посох Кузьмича

И сокрушила силу Бонапарта.

Его посев взлелеял Николай,

Десятки лет удавьими глазами

Медузивший засеченную Русь...

А между тем от голода, от мора,

От поражений, как и от побед,

Россию прет и вширь и в даль безмерно;

Ее сознание уходит в рост,

На мускулы, на поддержанье массы,

На крепкий тяж подпружных обручей.

Пять виселиц на Кронверкской куртине

Рифмуют на Семеновском плацу;

Волы в Тифлис волочат "Грибоеда",

Отправленного на смерть в Тегеран;

Гроб Пушкина ссылают под конвоем

На розвальнях в опальный монастырь;

Над трупом Лермонтова царь: "Собаке

Собачья смерть" придворным говорит;

Промозглым утром бледный Достоевский

Горит свечей, всходя на эшафот...

И все тесней, все гуще этот список.

Закон самодержавия таков.

Чем царь добрей, тем больше льется крови,

А всех добрей был Николай Второй,

Зиявший непристойной пустотою

В сосредоточьи гения Петра.

Санкт-Петербург был скроен исполином.

Размах столицы был не по плечу

Тому, кто стер блистательное имя.

Как медиум, опорожнив сосуд