Пути в незнаемое

Еще обиднее для нас самих. Что же получается, писали все последнее время, пишем, а оказывается — не то, не так?

Возражения, недоумения, обиды вполне законные. Но все равно — куда более обидная и грозная истина в том, что живем мы сегодня в долг у случая. Все существует, пока существует потому лишь, что не случилось. Существует в мире, в реальности, где уже и такая оглушительная глобальная беда, как Чернобыль, выглядит лишь намеком на ту, которая может в любой момент обрушиться на всех.

В этой реальности жить и писать с олимпийской, спокойной уверенностью, что твое творение выполнит свою роль в этом мире — не сегодня, так через десять, через сто лет, — никто уже не может. (Можем, ухитряемся, но какие же мы тогда писатели, какая литература и зачем она?)

Когда говорят: произведение не могло не появиться — имеют в виду высшую в нем необходимость. (Хотя не появись даже «Онегин», даже «Война и мир», мы и не догадались бы, что обделены, что беднее на эти произведения.)

Никогда необходимость произведения, нужда в истинной литературе, в искусстве слова не диктовались столь крутыми и обязывающими обстоятельствами. Можно на это сказать, что и прежние времена бывали крутенькими. Но всегда могли быть мотивы, чтобы отклониться, устраниться — объяснимые, оправданные, даже благородные. Потому что могло быть нечто более высокое, значительное. Более общечеловеческое. Тут же ничего выше и важнее быть не может, не бывает: альтернатива жизни (а уже на нее замахнулась бомба) — ничего. То самое ничего, которое и добро и зло отменит в этом мире.

У Толстого как-то вырвалась жалоба, не ставят пьесу, лежит, а время уходит. Фет пошутил: что боитесь, что поумнеют? То есть люди и без вашей пьесы срочно поумнеют, и она не понадобится?

Так, ну а без твоего сегодняшнего произведения — что, боишься, что мир погибнет? Если ему погибнуть, то и твоя пылинка под колесом неизбежного ничего не переменит. Скорее всего, так оно и есть, и можно бы смириться. Если бы не приходилось смириться с ничем! Но как только такое происходит, смиряешься, «ничем» становится и твое творение. (Которое вчера еще, такое же, было бы литературой. И даже, возможно, не плохой, даже отличной.)

Можно сказать, и говорят: ага, значит, снова «тема» является пропускным билетом в литературу истинную? Было, знакомо, да только большой литературы из этого не получалось! И вон сколько уже появилось конъюнктурных поделок «на ядерную тему». Все верно: и поделки множатся, обидно не адекватные теме, и вообще никогда ничего хорошего из акцента на теме не рождалось.

Но, во-первых, не о литературе, как таковой, теперь уже главная забота. Даже когда о ней речь. Во-вторых, в этом направлении что-то все-таки светит, хотя бы в перспективе, а если не держаться общего направления на это главное, возможна лишь видимость литературы. В которой все вроде есть, все как прежде, «как у больших», но тут же обнаружится, что это одна лишь видимость, оболочка, которую покидает или уже покинул тот самый гегелевский «дух истории».

Как же выходить из положения? Вокалисты, певцы, выступающие перед огромными аудиториями, на площадях и стадионах, выходят из положения с помощью современной техники. Правда, микрофоны распирают стены и малых помещений, стирая грань между выдающимся голосом — чудом природы, и заурядностью. Но это уже издержки, которые в любом деле неизбежно следуют за технической оснасткой.

Как найти, где искать литературе свой «микрофон» — для обращения к современной аудитории. Хорошо бы, к массовой. Но реальность такова, что без усилителя, прессинга, бывает, что не прорваться уже и к отдельному человеку, к его сознанию, душе.

Впрочем, не зря говорят: острая необходимость, потребность обязательно подскажет средства, пути.

Усилитель, «микрофон» в литературе изобретен. Не сегодня, давно. Только литература пользуется им не всегда в одинаковой мере. Но в крутые моменты истории хватается за него, держит близко, использует вовсю. Да, это — публицистическое, прямое, громкое слово, бросаемое в разгоряченное или, наоборот, спящее — но которое надо срочно разбудить — сознание.

Снова наступило время «громкого голоса». Вот и дискуссия у нас прошла в «Литературной газете» — о публицистике и публицистичности, в художественной литературе. Прошла и ушла. Все-таки такое ощущение, что — в песок. Полемизировали, но как-то не очень слыша друг друга. И гипнотизировало само слово «публицистика», «публицистичность»: всегда, мол, это было, к ней обращались при необходимости. А художественность — о, это что-то совсем иное, не столь громко, зато и глубже, и основательнее, и даже действеннее!

Не остановились на мысли: а может, и это художественность, но только какая-то иная, незнакомая, как и все, что истинно новое? А не первые ли шаги к новой художественности — задуматься бы в этом направлении!