Пути в незнаемое

Великий мастер очаровывать, он очень понравился своему земляку, тоже воронежцу, и тоже почти крестьянину (сын однодворца), и тоже талантливому А. С. Суворину. Вообще мне эти два человека, при всей разнице их социально-политической значимости, представляются сделанными из одного теста. Пленившийся Щеголевым, постоянно чем-либо увлекавшийся, Суворин решил, что Щеголев будет автором той книги, которая, по мнению пушкинианца Суворина, необходимо нужна русской культуре, — «Биографии Пушкина».

Павел Елисеевич хорошо использовал возлагавшиеся Сувориным на него надежды, как пушкиниста. В рукописном отделении Публичной библиотеки, где хранится архив Суворина, Юлиан Григорьевич (Оксман) читал письма Щеголева, в которых последний уверяет, что том или часть тома биографии Пушкина им уже написана, и просит аванса под вторую часть, или под второй том. Перебрав, вероятно, какие-нибудь тысячи (по тому времени — это, конечно, крупный гонорар), Павел Елисеевич, ни строчки не написав из биографии Пушкина, расстался с Сувориным, не желая иметь с ним дела, как с реакционером.

Гершензон рассказывал мне о том, как он впервые познакомился с Щеголевым. Дело было в кабинете Ивана Дмитриевича Сытина, в то время затевавшего большое подписное «роскошное» издание, посвященное декабристам (по типу выпущенных Сытиным изданий «Отечественная война» и «Великая реформа»). В этом издании главным редактором должен был быть Щеголев. В качестве такового он у Сытина и был. «Надо было видеть, — рассказывал мне Гершензон, — с какой почтительностью и даже подобострастием стояли около необыкновенно важно сидевшего Щеголева сам всемогущий Иван Дмитриевич, глава самого крупного издательства в России, и его служащий, представлявший Щеголеву пробные оттиски иллюстраций, и с каким видом непререкаемого авторитета Павел Елисеевич рассматривал эти оттиски, откидывая в одну сторону годящиеся и в другую, по его мнению, негодящиеся». «Вот человек, — подумал Гершензон, — который умеет так пускать пыль в глаза». (…)

Крупное имя, как пушкиниста, создал себе Павел Елисеевич исследованием «Утаенная любовь Пушкина» (название второго издания). Хорошо зная Щеголева, я позволяю себе с уверенностью утверждать, что едва ли бы была написана эта работа, если бы он не сидел в тюрьме. Сидел он в доме предварительного заключения по делу о «Былом». С «преступниками» этой категории царское правительство обходилось весьма мягко. О том, какой был режим в этой тюрьме во время сидения Щеголева, свидетельствует рассказ мне В. Д. Бонч-Бруевича (после смерти Щеголева), сидевшего одновременно с ним. По словам Бонч-Бруевича, Щеголев был старостой политических заключенных, и в его ведении между прочим находилось питание их. Камера Бонч-Бруевича была рядом с камерой Павла Елисеевича, и Владимир Дмитриевич ежевечерне слушал, как Чичиков у Петуха, подробный заказ Щеголева приходившему к нему вахмистру меню на завтра. С огромным знанием дела, смакуя все подробности изготовления, Щеголев пространно объяснял, как нужно приготовить то или иное блюдо.

Не менее богато Щеголев был обставлен и относительно пищи духовной. По ходатайству Шахматова у президента Академии наук в. к. Константина Константиновича, Павлу Елисеевичу в камеру доставлялись не только все нужные ему книги из библиотеки Академии наук, но и фотографии с рукописей Пушкина из собрания С. А. Венгерова.

На этот раз Щеголев не обманул лиц, для него старавшихся. В тюрьме им была написана работа, в то время представлявшая собою высшую точку развития пушкиноведения. Помню, с каким восторгом читал я ее в издании «Пушкин и его современники». Теперь я нахожу, что статья во многом испорчена полемикой с Гершензоном и Лернером. Методологически работа Щеголева очень ценна. Библиографическая насыщенность в части, посвященной Голицыной, изучение рукописей и с точки зрения текста черновиков, и с точки зрения их датировки, и наконец, установление связи вычитываемых текстов с биографией, — все это было сделано впервые в литературе о Пушкине, широко, глубоко, со знанием и вкусом.

Но что же сказать о конечном выходе всей этой искусно построенной композиции? Можно ли считать теперь бесспорно установленным факт, что утаенной любовью Пушкина была Мария Николаевна Волконская? За неимением данных, опорочивающих эту гипотезу, я ее и теперь принимаю, но я не могу утверждать, что этого мнения придерживаются все компетентные пушкинисты.

В моей рецензии на книгу Щеголева («Дуэль и смерть А. С. Пушкина») я, между прочим, возражал против положения Павла Елисеевича, что будто бы не важно знать, кто был автором анонимного пасквиля на Пушкина, и утверждал, что напротив, обязанность биографа поставить этот вопрос. Вообще же я максимально хвалил эту работу Павла Елисеевича. Для своего времени она, конечно, была очень значительна и важна. Читали ее, читают и будут читать не только специалисты.

Примечания

<1>