Путин и СССР

— Скажите, — спросил Николая Алексеевича незадолго до смерти корреспондент английской газеты, — если бы не коммунизм, вы могли бы так же переносить свое положение?

— Никогда! — был ответ.

И в однозначной твердости, с какой это было произнесено, сконцентрировались вся глубина и неколебимость самого главного его убеждения, его веры, надежды, любви.

Обратите внимание: про коммунизм в тот раз его спросили. А он сам не разбрасывается походя этим словом, наивысшим для него, не употребляет всуе (как истинный христианин — имя Бога). В «Как закалялась сталь» оно звучит совсем редко — например, в ключевом вопросе, с которым обращается к Артему, брату Павки, матрос Федор Жухрай:

«— Как ты, братишка, насчет большевистской партии и коммунистической идеи рассматриваешь?»

Далее, когда надо, Павка предпочтет говорить просто об идее, и для него-то понятно, какая она, а также что она — одна. Он и любимой Тоне, очень сильно любимой, но с которой приходится рвать, скажет так: «У тебя нашлась смелость полюбить рабочего, а полюбить идею не можешь».

И в знаменитом «Самое дорогое у человека — это жизнь…» после долгого поиска в черновиках откажется все-таки от первоначального варианта концовки: «…чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за идею коммунизма».

Он напишет: «борьбе за освобождение человечества».

Но освобождение — от чего?

Прочитав книгу, поняв, насколько можно, автора и его героя, попытайтесь сами ответить.

В моем понимании наиболее точный ответ: от несправедливости.

И тогда, если говорить о том, борьбе за что без сомнений стоит отдать жизнь, что есть в первую очередь и больше всего для Николая Островского и Павла Корчагина идея коммунизма, ответить надо будет так: справедливость.

К нему, этому слову, сегодня обычно присоединяют другое — социальная. Но, может быть, если о коммунизме, то лучше без такого как бы ограничения?

Справедливость во всем! Это мечта народная от века, так неотступно и трепетно звучащая в прошедших сквозь время русских песнях, былинах, сказках.

А явление Христа, принятого потом всей ширью русской души? Разве не означало оно для униженных и оскорбленных знамения и обещания справедливости? Пускай хоть и не в этой, земной, жизни…

Но в этой тоже далеко не у каждого душа мирится с узакониваемой несправедливостью.

Из воспоминаний Д. Чернопыжского, школьного учителя Николая Островского: «…В Шепетовке было две школы: общественная гимназия и высшее начальное училище. В гимназии занимались только дети состоятельных родителей, потому что обучение там стоило дорого. Беднякам это было не под силу».

В главной книге Николая Островского с первых страниц остро передано именно духовное чувство униженности, бесправности и отверженности, возникающее у маленького еще по возрасту человека, судьбой поставленного в несправедливые условия существования. Он маленький лишь по возрасту, но не по самоощущению. И не столько Закон Божий как предмет, преподаваемый ему в училище, сколько, наверное, нечто изнутри самого себя поднимает в душе неосознанное и несформулированное, но с бесконечной горечью прочувствованное: как же это, если перед Богом все равны?

А то, что виновником несправедливого изгнания его из школы, положившего начало целой череде дальнейших несправедливостей, становится священник (кстати, у самого Островского в детстве было похожее), способно только усилить это чувство. Если праведная проповедь на словах оборачивается неправедностью на деле, веры в такую проповедь не может быть.

Есть в книге о Павле Корчагине характерный эпизод. Заспорили комсомольцы в железнодорожных мастерских — «братва мазутная» — о том, что привычка сильнее человека. Кто-то как пример привел курение. Втянули в спор и электрика Корчагина.

«Он сказал то, что думал:

— Человек управляет привычкой, а не наоборот. Иначе до чего же мы договоримся?»

Но… убедительный вдруг следует отпор. Да, да, весьма убедительный!

«Цветаев из угла крикнул:

— Слово со звоном. Это Корчагин любит. А вот если этот форс по шапке, то что же получается? Сам-то он курит? Курит. Знает, что куренье ни к чему? Знает. А вот бросить — гайка слаба. Недавно он в кружках „культуру насаждал“. — И, меняя тон, Цветаев спросил с холодной насмешкой: — Пусть-ка он ответит нам, как у него с матом? Кто Павку знает, тот скажет: матершит редко, да метко. Проповедь читать легче, чем быть святым».

Это я от себя выделил последнюю фразу, но не сомневаюсь: Островский, когда писал, тоже мысленно ее выделял. Потому что в ней и за ней — очень многое и очень важное. Впрочем, давайте пока вспомним, что последовало дальше в той сцене:

«Наступило молчание. Резкость тона Цветаева неприятно подействовала на всех. Электрик ответил не сразу. Медленно вынул изо рта папироску, скомкал и негромко сказал:

— Я больше не курю. Помолчав, добавил: