Путин после майдана. Психология осажденной крепости

 – Я только что видела рекламу: «Настоящее финское качество жизни теперь доступно. Финские кварталы». Такого сорта реклама, которой у нас очень много, пропитана чувством второсортности, собственной несостоятельности. Так что, возможно, у нас уже немало людей, вполне готовых встать в хвост европейского проекта.

 – Да, европейский проект многим кажется привлекательным. Но неизвестно, сколько продлится жизнь по существующим правилам. Сегодня международным сообществом запрещено вести захватнические войны. А что будет завтра, когда, скажем, станет не хватать воды или чего-то еще? Правила могут поменяться. И нам, если мы хотим выжить, нельзя к тому моменту оказаться раздробленным слабым государством с деморализованным народом – ни на что не претендующим, а просто живущим в финских домиках.

 – Каким вы видите будущее советской культуры, которая, собственно, до сих пор скрепляет Россию?

 – Советская культура – очень интересная вещь. Там было много догматики, но был очень сильный момент общечеловеческого подхода – видеть в другом человека, брата, независимо от цвета кожи, религии и особенностей региональной культуры. Это очень востребовано сегодня. Вообще, в советской культуре двадцатых годов было очень много интересных передовых подходов – и в отношении к труду, и в отношении к браку и воспитанию детей, и в отношении к искусству. Этот опыт малоизучен и еще будет переосмыслен и востребован. Я убежден, что социалистический проект будет возобновлен, хотя, возможно, под другим именем и не обязательно на российской земле. Хотя очень вероятно, что и у нас.

 – Как вы понимаете словосочетание «русский народ»? Это все, для кого русский язык и культура родные?

 – Я бы, скорее, говорил о русских народах. Сама русскость сегодня настолько выхолощена – я не уверен, что русский народ вообще существует, что это действительно народ, а не искусственно сконструированная нация. В последние века воцарился механистический взгляд на человека, словно он некий автомат: у него есть потребности, они порождают определенный спрос, который надо удовлетворять… Все поведение такого человека – набор определенных реакций. Винтик в сложной машине. С опорой на эти взгляды создавались нации, экономики, социальные теории, а народы со своим этническим сознанием спрятаны где-то внутри этих конструктов. Но они могут быть актуализированы. И тогда я не берусь утверждать, сколько будет русских народов, сколько самобытных языков.

 – А что будет скреплять эти народы? На каком языке они будут общаться?

 – Для европейских народов общим сакральным языком долгое время являлась латынь, с которой тесно связаны многие европейские языки. И в то же время латынь не была принадлежностью какого-то одного этноса. Для пространства Евразии такого языка сейчас нет. Мне кажется, сейчас очень хорошее время для нового лингвистического проекта. Что мешает создать новый язык, который будет общим в Евразии для всех и вберет в себя символы из разных евразийских языков? Это был бы сильный ход. Инновационный проект, открытый для всех остальных народов, позволяющий быстро передать точную информацию. Латынь для Евразии. Да, это будет упрощенный язык, но зато, в силу своей универсальности, он будет одинаково близким для всех и не будет иметь строго определенных этнических корней. Этническая окрашенность языка порождает много лишних эмоций и обид.

 – К вопросу об обидах и эмоциях. Какие вы видите выходы для снижения напряженности в центральной России в отношении приезжих с Кавказа?

 – Я считаю, мы мало используем возможности образования. Людей надо учить зарабатывать деньги иными способами, а не через криминал и насилие. Ведь проблемы у нас не с образованными дагестанцами, приехавшими из Махачкалы, а с теми, кто едет из дальних сел и абсолютно не приспособлен к современной урбанизированной жизни. Это одна сторона вопроса. Другая – надо создавать точки роста и развития в кавказских регионах. Людям просто негде работать, вот они и едут сюда. Надо выделять транши регионам – с условием, чтобы они оттуда ни при каких условиях не выводились.