Путём всея плоти

Но вернусь к своему повествованию. Больше других беспокоил моего героя Таунли. Он, как я уже говорил, знал, что Эрнесту предстояло вскорости получить деньги, но Эрнест, естественно, не знал, что тот знает. Таунли и сам был богат, а теперь ещё и женат; Эрнесту предстояло скоро стать богатым, он уже предпринял честную попытку жениться и в будущем, несомненно, женился бы совершенно законно. Ради такого человека следовало потрудиться, и когда в один прекрасный день Таунли встретил Эрнеста на улице и последний хотел было улизнуть, Таунли со свойственной ему природной остротой прочёл его мысли, ухватил его, говоря в морально-переносном смысле, за загривок и весело вывернул наизнанку, сказавши, что такой чуши не потерпит.

Таунли был таким же кумиром Эрнеста, каким был всегда, и Эрнест, которого ничего не стоило растрогать, почувствовал к нему ещё больше благодарности и теплоты; но какое-то подсознательное нечто было в нём сильнее Таунли и понуждало моего героя порвать с ним решительнее, чем с кем бы то ни было на свете; он торопливо поблагодарил его тихим, сдавленным голосом и сжал его руку, и его глаза наполнились слезами, как ни старался он их сдержать.

— Если мы снова свидимся, — сказал он, — не смотрите на меня, но если впредь вы услышите, что я пишу то, что вам не по нраву, будьте ко мне по возможности великодушны.

На этом они расстались.

— Таунли — добрый малый, — сказал я сурово. — Тебе не следовало рвать с ним.

— Таунли, — отвечал он, — не просто добрый малый, а самый лучший без исключения человек, какого я только встречал в жизни, кроме — и он сделал мне комплимент — вас; в Таунли я вижу образец всего того, чем я больше всего хотел бы быть, — но между нами не может быть истинного товарищества. Я бы находился в постоянном страхе упасть в его глазах, если скажу что-нибудь, что ему не понравится, а у меня на уме очень много такого — и он несколько повеселел, — что Таунли не понравится.

Человек, как я уже говорил, может довольно-таки легко — в большинстве смыслов — отказаться от отца и матери ради Христа, но отказаться от таких людей, как Таунли, вовсе не легко.

Глава LXXXI

Итак, он отошёл от всех старых знакомых, за исключением меня и трёх-четырёх моих закадычных приятелей, из тех, кто непременно должен был бы понравиться ему так же, как и он им, и кто, вроде меня самого, мог наслаждаться общением с молодым и свежим умом. Эрнест занимался моей бухгалтерией, когда там было чем заниматься, что случалось редко, а большую часть оставшегося времени проводил над своими заметками и литературными пробами, которых накопилось в его папке уже немало. Всякий привычный к письму заметил бы, что литература назначена ему самой природой, и я с удовольствием наблюдал, как самопроизвольно он становится на этот путь. С меньшим удовольствием наблюдал я то, что он по-прежнему занимался только самыми серьёзными, чтобы не сказать «высшими», предметами, как не признавал ничего, кроме самой серьёзной музыки.

Я сказал ему как-то, что та очень скудная награда, которую Бог назначил за серьёзные изыскания, — достаточно веское доказательство того, что Он их не одобряет, или, по крайней мере, не придаёт им большого значения и не поощряет. Он ответил:

— Ах, ну зачем же говорить о награде! Посмотрите на Мильтона — за «Потерянный рай» он получил всего 5 фунтов.

— И того слишком для него много, — не замедлил откликнуться я. — Я бы заплатил ему вдвое больше из своего кармана, чтобы только он его не писал.

Эрнест был несколько шокирован.

— Ну, я-то, во всяком случае, — засмеялся он, — стихов не пишу.

Это был камешек в мой огород, ибо мои бурлески были, разумеется, рифмованы. Я оставил тему.

Через какое-то время ему взбрело в голову снова поднять вопрос о трёхстах фунтов в год за, сказал он, просто так; он решил, что найдёт себе какое-нибудь занятие, которое принесёт ему достаточно денег на жизнь.

Я над этим посмеялся, но возражать не стал. Он старался, и очень старался, и очень долго старался, но — надо ли говорить? — у него ничего не вышло. Чем старше я становлюсь, тем вернее убеждаюсь в глупости и легковерии публики; но тем яснее в то же время вижу, как трудно навязать себя этой глупости и легковерию.

Он ходил от редактора к редактору и носил статью за статьёй. Иногда редактор выслушивал его и просил оставить статьи; но почти неизменно они возвращались к нему с вежливой запиской о том, что статьи для данного конкретного издания, куда они были посланы, не подходят. А ведь многие из этих самых статей были напечатаны в его более поздних трудах, и никто на них не жаловался, во всяком случае, на недостаток литературного мастерства.

— Понятно, — сказал он мне однажды. — Спрос сурово диктует, а предложение должно униженно молить.