Путём всея плоти

Но даже самые страшные на свете четверть часа когда-нибудь проходят, прошли и эти, и через несколько минут он стоял на ступенях парадного входа в отчий дом. Его отец, услышав приближающуюся карету, вышел навстречу и сошёл на несколько ступенек. Он тоже, как и кучер, с первого взгляда заметил, что Эрнест одет так, как одеваются люди, не стеснённые в средствах, и что он выглядит крепким, исполненным здоровья и жизнерадостным.

Теобальд рассчитывал совсем не на это. Он хотел, чтобы Эрнест вернулся, но вернулся, как подобает возвращаться всякому уважающему себя, честных правил блудному сыну — униженным, обездоленным, просящим прощения у долготерпеливейшего и нежнейшего из отцов. И если на нём чулки и башмаки и вообще хоть какая-то целая одежда, то лишь потому, что совершеннейшие уже лохмотья и обноски благодатной волею отца выброшены прочь, — а вот на тебе, он красуется в сером Ольстере и бело-голубом галстуке и выглядит лучше, чем когда-либо в жизни. Это неприлично. Это что ж, ради этого Теобальд был настолько щедр, что вызвался предоставить Эрнесту приличный наряд, в котором он мог бы показаться пред смертным одром матери? Он, конечно, ни на пенни не превысит обещанных восьми или девяти фунтов. Какое счастье, что он установил предел! Да что говорить, он, Теобальд, в жизни не мог позволить себе такого кофра. Он и теперь пользовался старым, который отдал ему его отец при поступлении в Оксфорд. И вообще, он говорил об одежде, а не о багаже.

Эрнест видел, что творилось в голове отца, и понимал, что ему следовало заранее как-то подготовить того к увиденному теперь; но ведь он телеграфировал мгновенно по получении отцовского письма и потом следовал его указаниям так безотлагательно, что не смог бы этого сделать, даже если бы вовремя вспомнил. Он протянул отцу руку и сказал со смешком:

— А, это всё оплачено — я боюсь, вы не знаете, но мистер Овертон отдал мне деньги тёти Алетеи.

Теобальд побагровел.

— Но почему же тогда, — сказал он, и это были первые слова, слетевшие с его уст, — если деньги предназначались не для него, почему он не отдал их моему брату Джону и мне? — Он порядком запинался и выглядел глуповато, выдавливая из себя эти слова.

— Потому, милый батюшка, — сказал Эрнест, всё ещё смеясь, — что тётя поручила ему хранить их для меня, а не для вас или дяди Джона — и они выросли теперь до 70 тысяч фунтов и больше. Но скажите же, как матушка?

— Нет, Эрнест, — произнёс Теобальд в сильном возбуждении, — так это оставить нельзя, я должен знать, что здесь всё честно и открыто.

В этом был весь Теобальд, и это мгновенно возродило у Эрнеста всю цепь связанных с отцом представлений. Окружение снова стало старым и привычным, но находившиеся в этом окружении изменились до неузнаваемости. Он резко обратился к отцу. Не стану повторять его слова, ибо они вырвались у него до того, как он успел их обдумать, и некоторых читателей они могут шокировать своей непочтительностью; их было немного, но они были действенны. Теобальд ничего не ответил, но стал почти пепельного цвета; с тех пор он ни разу не говорил с сыном так, чтобы спровоцировать его на повторение сказанного тогда. Эрнест быстро совладал с собой и снова спросил о матери. На этот раз Теобальд такому повороту темы обрадовался и отвечал не мешкая и таким тоном, каким говорил бы с тем, кого хотел бы расположить к себе: её состояние быстро ухудшается, несмотря на все его заботы; заключил же тем, что она более тридцати лет была утешением и поддержкой его жизни, но он больше не желает, чтобы это тянулось.

Вдвоём они поднялись в комнату Кристины, ту самую, где появился на свет Эрнест. Отец вошёл первым — предупредить о приходе сына. Бедняжка приподнялась на постели ему навстречу, со слезами обвила его руками и вскричала:

— О, я знала, что он приедет, я знала, знала, знала, что он приедет.

Эрнест не выдержал и тоже разрыдался, впервые за много лет.

— О, мой мальчик, мой малыш, — заговорила она, с трудом овладевая речью. — Неужели ты и вправду не был с нами все эти годы? Ах, ты не знаешь, как мы любили тебя и оплакивали, папа и я, не знаю, кто сильнее. Ты знаешь, он мало проявляет чувства, но я никогда не смогу тебе передать, как глубоко, глубоко он страдал за тебя. Мне иногда ночами чудились шаги в саду, и я потихоньку, боясь его разбудить, встану, бывало, с постели, подойду к окну, выгляну, а там только утренняя мгла, и я бреду в слезах обратно. А всё же мне кажется, что ты был неподалёку от нас, и только гордость не позволяла тебе объявиться — но вот ты, наконец, у меня в объятиях, мой родной, мой любимый мальчик.

Какой он был жестокий, думал Эрнест, какой позорно бесчувственный!

— Матушка, — сказал он, — простите меня, я виноват, я не должен был быть таким чёрствым; я был не прав, о, как я был не прав! — Бедняга запинался и был искренен, и сердце его разрывалось от жалости к матери, — он и не думал, что ещё способен на такое.