Путём всея плоти

И они, конечно, устроят пышное открытие, и приедет епископ, и, может быть, как раз тогда у них будет гостить юный Фиггинс — надо спросить Эрнеста, не закончил ли уже школу юный Фиггинс, — и он может даже уговорить своего прадеда лорда Лонсфорда поприсутствовать. И тогда лорд Лонсфорд, и епископ, и все остальные станут её поздравлять, и председательствующий, доктор Уэсли или доктор Уолмисли (ах, неважно, который из них!), скажет: «Дорогая миссис Понтифик, я в жизни не играл на таком замечательном инструменте». И тогда она улыбнётся ему сладчайшей из своих улыбок и скажет, что он ей льстит, на что он возразит каким-нибудь изысканным комплиментом, что вот, мол, какие бывают замечательные люди (замечательным человеком будет в данном случае Эрнест), и что самое замечательное, так это то, какие у них всегда замечательные матери, — и прочая, и прочая. Хвалить себя — самое милое дело: всегда по заслугам и никогда не чересчур.

Теобальд написал Эрнесту короткое, сухое послание à propos намерений его тётки.

«Я не стану, — писал он, — высказывать то или иное мнение по поводу того, что выйдет из этой затеи и выйдет ли что-нибудь; это будет целиком зависеть от твоих стараний; до сих пор ты пользовался неслыханными преимуществами, и твоя добрая тётя проявляет всяческое желание с тобой подружиться, но ты должен предъявить более серьёзные, чем до сих пор, доказательства твёрдости и устойчивости характера, чтобы эта затея с органом не обернулась очередным разочарованием.

Я буду настаивать на двух вещах: во-первых, чтобы эти новые хлопоты не мешали твоим занятиям латынью и греческим („моим? — подумал Эрнест, — а кто их сделал моими?“), и, во-вторых, чтобы ты не приносил в дом запахов клея и опилок, если будешь делать какую-нибудь часть своего органа во время каникул».

Эрнест был ещё слишком юн, чтобы понимать, какое получил отвратительное письмо. Все скрытые там намёки он считал справедливыми. Этот прискорбный недостаток — недостаток упорства — он знал за собой и сам. Он мог чем-то увлечься на какое-то время, а потом вдруг потерять всякий интерес — что же может быть хуже этого? Отцовское письмо ввергло его в приступ привычной меланхолии по поводу своей никчемности; утешала только мысль об органе — здесь он, по крайней мере, ощущал уверенность в том, что сможет увлечься надолго и что дело ему не разонравится.

Было решено, что работа не начнётся до конца рождественских каникул, а до тех пор Эрнест немного поучится столярничать, чтобы набить руку в работе с инструментами. Во флигеле своего дома мисс Понтифик устроила верстак и договорилась с самым уважаемым в Рафборо столяром о том, что один из работающих на него мастеров будет приходить раз в неделю на час-другой и учить Эрнеста; ей и самой иногда требовалось что-нибудь починить или смастерить, и она стала по ходу дела давать мальчику заказы, щедро ему платя и снабжая материалами и инструментами. Она не читала ему наставлений и ни разу не сказала, что всё зависит только от его стараний, но часто его целовала и наведывалась в его мастерскую, и так искусно изображала интерес к происходящему там, что скоро и вправду такой интерес ощутила.

При такой помощи и поддержке — какой мальчик не увлечётся, даже чем бы то ни было? Все мальчики любят мастерить; работа с пилой, рубанком и молотком оказалась в точности тем, чего искала Алетея: не слишком утомительным упражнением и одновременно развлечением; когда во время работы бледное лицо Эрнеста вспыхивало, а глаза сверкали от удовольствия, это был уже совсем не тот мальчик, которого она взяла на своё попечение всего несколько месяцев тому назад. Его внутреннее «я» ни разу не сказало ему, что это чушь, как говорило о латыни и греческом. Мастерить табуреты и выдвижные ящики — это уже жизнь, а впереди, после Рождества, маячил орган — о чём другом можно ещё думать?