Путём всея плоти

— Я обошёл несколько магазинов, где торгуют подержанными часами, но не находил таких, что удовлетворили бы меня своими качествами и ценой, пока мне не показали одни, которые, как сказал приказчик, были недавно принесены ему на продажу, и в которых я тут же узнал те, которые были подарены тебе тётей Алетеей. Но даже если бы я их и не узнал сразу, а так могло случиться, я идентифицировал бы их непосредственно по попадании их в мои руки, поскольку на внутренней стороне крышки они имели гравировку: «Э. П. в подарок от А. П.». Я не нуждаюсь в большем, чтобы доказать, что это были те самые часы, которые, как ты сказал мне и маме, ты выронил из кармана.

До этой минуты Теобальд говорил нарочито спокойным тоном, растягивая слова, но тут он внезапно повысил тон и, сбрасывая маску, добавил:

— Какую ещё ты наплетёшь небылицу, в которую бы мы с мамой в силу нашей природной правдивости не поверили? Угадай, как мы теперь себя чувствуем?

Эрнест не мог не признать справедливости этого последнего выпада. В периоды относительного душевного спокойствия он считал папу с мамой эдакими простофилями — так легко верили они всему, что он им плёл, но он не мог не признать, что такая доверчивость доказывала природную правдивость их души. С точки зрения общепринятых норм приходилось признать, что для таких правдивых родителей иметь такого лживого сына, каким полагал себя он, — непереносимо.

— Веря, что мой сын и сын такой матери, как твоя, неспособен на ложь, я немедленно презюмировал, что некий бродяга подобрал часы и теперь старается их сбыть.

А вот это, насколько я могу судить, действительности не соответствовало. Первая презумпция Теобальда была та, что продать часы пытался именно Эрнест, а как раз это заявление — будто его возвышенный ум сразу же породил идею о бродяге — было плодом мгновенного вдохновения.

— Можешь себе представить, какое потрясение испытал я, узнав, что часы принёс на продажу не кто иной, как эта жалкая Эллен. — Тут в груди Эрнеста поднялся комок, и он ощутил приближение тошноты, вполне естественной для столь беззащитного человека; отец мгновенно это почувствовал и продолжал: — Которую выставили из этого дома при обстоятельствах, описывать которые в подробностях значило бы неподобающим образом засорять твой слух… Я отбросил ужасное подозрение, начинавшее переходить в уверенность, и предположил, что в промежутке между увольнением и отъездом из дома она усугубила свой прежний грех грехом воровства и, увидев часы в твоей спальне, присвоила их. Мне даже подумалось, что ты, возможно, обнаружил пропажу после того, как эта женщина уехала, и, догадываясь, кто взял часы, побежал за каретой, чтобы их у неё отнять; но когда я рассказал о своих догадках приказчику, тот заверил меня, что личность, оставившая ему часы, клятвенно заявила, что они были подарены ей сыном её хозяина, который имел полное право распоряжаться ими по своему усмотрению, потому что они были его собственностью… Он сказал мне далее, что, находя обстоятельства, в которых часы были предложены на продажу, несколько подозрительными, настойчиво потребовал, чтобы женщина рассказала ему во всех подробностях, как она их получила, прежде чем он согласится купить их у неё… Он сказал, что поначалу она, как неизменно поступают все женщины подобной пробы, попыталась уклониться от прямого ответа, но под угрозой немедленной передачи её властям в случае отказа рассказать всю правду описала, как ты бежал за каретой, пока, по её словам, не потемнел лицом, и, догнав, настаивал, чтобы она приняла от тебя все твои карманные деньги, нож и часы. Она добавила, что свидетелем данной трансакции был мой кучер Джон, которого я сейчас же уволю. Так вот, Эрнест, будь любезен ответить, правдива или ложна эта безобразная история?

Эрнесту не пришло в голову прервать рассказ отца возражением, что лежачего не бьют, или спросить, почему бы ему не выбрать для избиений кого-нибудь себе по росту. Мальчик был слишком потрясён и растерян, чтобы ещё проявлять изобретательность; ему оставалось только покориться судьбе и пробормотать, что история правдива.

— Этого я и опасался, — сказал Теобальд. — А теперь, Эрнест, будь добр, позвони.

Когда на вызов явились. Теобальд пожелал, чтобы послали за Джоном, и когда тот пришёл, посчитал причитавшееся ему жалование и высказал пожелание, чтобы он немедленно покинул дом.

Джон держался спокойно и почтительно. Он принял своё увольнение как должное, ибо Теобальд достаточно прозрачными намёками дал ему понять, за что его прогоняют, но когда он увидел бледного, раздавленного Эрнеста, сидящего на краешке стула у стены столовой, внезапная мысль как бы озарила его, и он, обернувшись к Теобальду, произнёс с сильным северным акцентом, воспроизводить который я не стану и пытаться:

— Послушайте, хозяин, я догадываюсь, в чём всё дело — так вот, прежде чем уйду, надо бы поговорить.

— Эрнест, — сказал Теобальд, — выйди.