Путёвые записки

И всё же межродовая классификация в «гаремах» никому кроме самих «петухов» не интересна. Для обычного мужика из массы осужденных «пидор и есть - пидор». Редко, кто проявляет к отверженным жалость или сочувствие, о понимании или желании чем-то помочь и речи быть не может – «западло», да и своих проблем по горло. Если бы в российскую тюрьму попал Христос, то в своём стремлении помыть отверженному ноги, Он уехал бы в «гарем» в первый же день.

Само по себе наличие в тюремной иерархии низшей касты помогает возвыситься всяческому ничтожеству. Бывает, что задеть обидным словом занятого работой уборщика для мимо проходящего упыря становится необходимым ритуалом. И для такого человека отсутствие «обиженных» было бы настоящей катастрофой, ведь тогда на дне оказался бы он сам. Но благодаря арестантским понятиям уже само то, что он «здравый» повышает самооценку и создаёт иллюзию успешного лагерного существования.

И только бывалые зеки знают, что «обиженные» - это важные шестерни лагерного механизма. Потому старожилы и не скупятся на чай с сигаретами для них. Не будь уборщиков, зоны гнили бы в отходах, как задыхаются европейские города во время забастовок коммунальных служб. И если бы из лагерей по сказочной амнистии освободился бы разом весь «гарем», то «блаткомитет» тут же бы учредил новый, хоть и из мужиков. Убираться-то самим зачастую не по рангу. Вот и копошатся в лагерях невидимые туристическому глазу мураши: моют, чистят, ремонтируют, стирают, подметают, белят, красят – творят настоящую, пусть и немногими, но действительно уважаемую работу. Работу отверженных.

Патриотизм

Рыжий, и, как назло, чуть косоглазый парнишка с трёхлетним сроком за украденный телефон подошёл ко мне и спросил:

- Какую мне книжку почитать?

- А зачем тебе, - удивился я.

Он подумал секунду и, похоже, принял решение:

- Пора начинать умнеть…

Ему восемнадцать, приехал с «малолетки» и в лагерной школе учится в классе девятом или, даже, восьмом. Но подошёл ко мне, а не к учителю. Приятно.

- А что ты читал в последний раз? – спросил я.

- Не помню, давно было, - признался он, - Но сейчас хотел что-нибудь полезное и для души…

Полезное для души. Что тут долго думать?

- Достоевский. Преступление и наказание.

- Интересно?

- Пойдёт.

Прошла неделя. Встретив рыжего, я поинтересовался:

- Ну что, нашёл Достоевского?

- Я пошёл в библиотеку, - принялся рассказывать тот, - а мне и говорят: скоро девятое мая, по распоряжению замполита мы выдаём книги только про войну. А Достоевский про войну? Нет! Пошёл качать вопрос в отдел безопасности.

- Брать добро на «Преступление и наказание»?

- Типа того, - усмехнулся рыжий, - Но в безопасности махнули рукой: Да это херня, а не книга! – говорит мне сотрудник, - Я сам как-то начал её читать и не осилил. Херня!

- И что, не дали? – спросил я.

- Не-а, - помотал он головой, - я взял «Сталкера». По компьютерной игре, классная книжка, про монстров!

- Ясно…

И правда, девятое мая – это про сталкеров и монстров.

Советы бывалых

«Разбитый» год уже давно в прошлом. Намедни я смёл в утиль и осколки полугода. До конца чересчур тягучего путешествия остались «шалпешки». Сижу я долго, но так и не выяснил, что это такое – «шалпехи». Здесь, в Сибири, это что-то совсем мелкое.

Если на одной ладони представить полторы сотни дней до финиша, то на другой их окажется три тысячи от старта. От такого сравнения меня накрывает приступ блаженства.

Пульс пророчит: «скоро-скоро-скоро», и краски вдруг ярче даже там, где всё сплошь серое.

Я шучу и заигрываю с миром, но хмурый лагерь уверен, что я глумлюсь и насмехаюсь. Возможно, он и прав, и я действительно разучился по-человечески шутить. Но мне радостно, и я делюсь счастьем даже с толстыми воробьями возле столовой. А ведь ещё недавно я присматривался к ним и размышлял о гриле с ломкими хрустящими косточками. Ближе к вечеру возбуждение обычно стихает, и я снова один на один с памятью.

Не могу сказать, что годы пролетели и «срок пыхнул». Бывает, я думаю, что кроме тюрьмы у меня больше ничего и не было.

Старая вольная жизнь сейчас мне кажется чем-то надуманным. Так я вижу своё детство. Из памяти всплывают картинки, сценки, события, но я разглядываю их как марки в старом кляйсере. Моё? Может быть. Но не факт. Если не цепляться за уверенность, что это был я, то вполне можно представить, что это был и кто-то другой.

Так и с моей дотюремной жизнью. Да, я помню, у меня были и жена с дочерью, и родители с сестрой, и друзья с работой. Вроде бы…

Я даже помню свой последний секс в ночь перед арестом. Как будто бы…

Моя ли это память?

Если «расслабить» ум и созерцать не думая, перестать «знать» и «верить», то я легко могу поймать ощущение, будто ничего из прошлой жизни со мной никогда не случалось. А были только тюрьмы, этапы, лагеря.

Я привык к баланде и робе. Стал неотделимой частью решётчатого мира, и все резервы моей памяти отданы под тюремно-лагерные события.