Пузырь Тьеполо

Это было совсем новое ощущение — ощущение надлома в вюйаровском видении мира. До сих пор Антуану казалось, что облюбованные художником интерьеры: спальни, в которых так уютно болеть, гостиные с тяжелыми шторами, неяркое освещение — иногда утренний полусвет за окном, а чаще светильники с абажурами на фоне обоев — подчеркивают цельность и неколебимость того мира, в который ему нравилось окунаться, потому что в нем не бывает никаких происшествий. Ничего, кроме стилистических изысков. От внимания Антуана, конечно, не ускользал оттенок печали, который сквозил, скажем, в наклоне плеча одной из двух женщин под лампой, сидящей спиной к зрителю с шитьем в руках. И конечно, он умел и любил показать, как по-разному можно истолковать эту внешне безмятежную сцену: прочесть в ней грусть и спокойствие, ожидание и боль, надежду и смирение. Но эта неопределенность, как ему казалось, не относилась к сути картины, а была довольно произвольным и не всегда удачным продолжением той самой линии плеча.

Он прослеживал, как от работы к работе художник становился все более смелым и искусным мастером жеста. Высоко поднятая рука швеи в «Интерьере со шьющими женщинами» — сознательный, чуть нарочитый прием, придающий сцене особую правдивость. Главной мишенью была сама жизнь: в самых незначительных, самых мелких ее деталях и именно благодаря их незначительности таинственным образом приоткрывалось что-то вечное, как будто отменяющее всякую случайность. Лишь картина, изображающая ничтожные, считающиеся недостойными внимания вещи, может быть подлинной. Свидетельство тому — женщины с письмами Вермеера, натюрморты Шардена, и это в полной мере относится к Вюйару. Но раньше Антуан усматривал в такой изощренности лишь эстетический аспект, нечто вроде защитной капсулы. Встреча с Орнеллой, чтение ее книжки, к которой поначалу он отнесся как к простой забаве, странная история с мыльным пузырем Тьеполо и особенно судьба Сандро Россини — все это несколько сместило акценты. Ничего не опровергло — новый опыт лишь расширял его представление о Вюйяре, — но заставило задуматься о хрупкости Эдуара Вюйяра как человека, о тайных изъянах, которые могут побуждать к творчеству, о взаимозависимости силы и слабости. Возможно, запечатлевать мгновения старается тот, кто не умеет их переживать? Это не логические выводы, а скорее смутные догадки, которые возникли из-за того, что ему приоткрылась мерцающая двусмысленность у Джандоменико Тьеполо и связь между страхом Орнеллы перед неизвестным прошлым и ее желанием уловить сиюминутное. Антуан почувствовал, что не сможет больше претендовать на истину в суждениях о Вюйаре, пусть и замаскированных позицией скромного биографа, остающегося в тени предмета своих изысканий.

С тихой грустью в душе он встал, перешел — по той же диагонали — площадь и направился к набережной Рива-дельи-Скьявони. За мысом на другой стороне канала, где стояла Таможня, открывался простор лагуны. Теперь путешествие по внутреннему миру Вюйяра уже не будет способом укрыться, отвлечься, заглушить память. Все время, проведенное с Мари и Жюли, воскресало в безмолвной работе швей и круге света от зажженной лампы. Его жизненный уклад перестал быть непроницаемым для жизни.

Рядом с Орнеллой ему впервые удалось найти слова и выразить то, что он думает о прошлом, выразить ту боль, которая разъедает плоть каждого дня. И от этого произошло какое-то необратимое изменение. Он мог хранить все это в себе и в то же время заключить в прозрачный пузырь сегодняшнее летнее утро. Ранние пташки-венецианцы уже покупали в киосках «Газеттино» и спешили к трагетто. Антуану спешить было некуда. Он остановился на мосту Академии и долго стоял, облокотясь о парапет. После дождливой ночи рассвет, бывает, медлит.

* * *

Успех «Кофейного льда» оказался стойким. Прошло два года после появления книги, а судьба ее не переставала удивлять. В Италии книжные магазины уже не рекламировали ее как модную новинку, но она прочно занимала место в списке лидеров продаж. Первое время Орнелла не могла устоять и каждую неделю просматривала эти сводки. Это не только доставляло ей вполне понятное удовольствие, но и давало более глубокое удовлетворение — подтверждало реальность собственного существования. Глупо, конечно, ведь большая часть фигурирующих в списке изданий имело весьма слабое отношение к литературе, и чем активнее раскупалась такая продукция, тем быстрее о ней забывала насытившаяся публика. Однако среди участников этих ребячески примитивных коммерческих гонок иной раз неожиданно попадался автор, которого Орнелла высоко почитала, и ей было странно видеть свое имя в соседстве с именем знаменитости. В миланском издательстве проявляли беспокойство. Можно ли рассчитывать если не на скорую публикацию новой книги, то хотя бы на возможность ее аннонсировать? Не надо ли опасаться предложений от конкурентов?