ПВТ. Тамам Шуд

Провел ладонями по волосам, прижал пальцы к вискам и так стоял, пережидая. Каждую ночь ихор, общая память рокария, просачивалась, сходила с корней волос. Капля за каплей, точила ядом. Днем он держал плотину, но ночью — без чувств, без разума — противиться не мог. Ихор пропитывал его, входил в кровь, и кости, и жилы…

Невозможно избавиться. Неможно пережить.

Поле расстилалось перед ним, тянулось, как стол мясника, щедро закиданный обрезками свежины, костями, нутряным жиром.

Плотью человековой.

Густо пахло.

Птицы драли бахрому, подергивалось густое марево насекомых.

Юга стоял один, другие лежали. И так много, много, много, что глаза не пропускали. Сердце пухло и давило грудь изнутри, расцветало колючим шаром, поджимало горло, а потом лопнуло и полилось через глаза.

— А-а… — простонал Юга, потому что сердце не пускало ни звука внятного.

И было больно, словно боль всех здесь лежащих шла через него.

Перед глазами плыло и ломило виски, Юга чуть покачивался, за волосы пришпиленный к небу и все тянул-тянул-тянул хриплый стон, и руки дергались, чтобы перехватить стиснутое горло, но подняться не могли, висели перебитыми крыльями…

— Эй, — окликнули со спины, и Третий выпрямился, а видение как смахнули.

Мальчик Первых стоял совсем близко. В глазах его — праздничных блюдах синевы — не было опаски, не было брезгливости. Было иное. Со-чувствие. Словно он был там, вместе с Юга, все видел и — ощущал так же.

— Тебе плохо?

Юга ответил не сразу, голос его был — ржавчина и песок.

— А кому хорошо, зайка.

— Твои… волосы?

— Шерл, — Юга выдохнул, успокаиваясь, и шерл успокоился, лег на спину.

До этого, видимо, стоял витой воронкой смерча, тянулся вверх и в стороны — щупальцами. Короновал черным пламенем. Третий порадовался запоздало, что на него — такого — наткнулся Оловянный, а не кто другой, складом пожиже.

Оловянный протянул ему флягу. Юга поблагодарил кивком, принял, всматриваясь в узкое лицо. Как похож на Мастера — но другое. Другой.

Наставник его — синеокая акула белой стали.

Смочил пересохшие губы, горячие, каменные виски. Вроде как полегчало.

— Ты чего здесь один шатаешься? Не боишься, что в кусты затянут? Гляди, ребята Хома Арабески как светловолосое что видят, последние мозги теряют.

Лин забавно фыркнул, ковырнул носком землю.

— Нет, я храбрый. И я не шатаюсь. Мы с РамРаем аммонес перекраиваем… Волоха нам мох бирюзовый дал. Чтобы Оскуро покрасить.

Юга утомленно поднял брови, поджал губы, думая, что Отражение все же пагубно действует на неокрепшее сознание молодых людей.

Лин торопливо растолковал:

— Ну, чтобы люди их тоже сражать могли. Мы, Первые, будем стрелять, а люди по этим метам — бить. Правда, хорошо придумали?

— Ай, славно, — протянул Юга, завинчивая флягу. — Пойдем. Помогу, чем смогу. У меня, знаешь ли, столько идей в голове плещется…

***

Гаер посмотрел на небо. Хлебнул из баклаги, утерся локтем. Волоха, будь он проклят, обещал ему корабеллы в лучшей оснастке. И русый был не из тех, кто плюется словами. Значит, так и будет.

Другое дело, что клин возглавит сам Иванов. Арматор верил, что ему — при всей своей лютой скорпионьей гордости — хватит мозгов не претендовать на большее. Рулить должен один, пусть даже рыжий смыслил в вождении корабелл меньше, чем Иванов.

Хом изменился после слияния. Прирос массой, боками. Аркское поле словно раздвинулось, чтобы вместить на себе большее число новых игроков.

Гаер понимал: Тамам Шуд не остановится. Хом — сердцевина новой короны. Будут прирастать все новые и новые, Аркское поле продолжит расти, локуста — множиться… Эта игра могла замкнуться петлей бесконечности, змеищей глотающей. Следовало прикончить и закончить. Отсечь паскудине бошку.

Сухое, чистое небо обещало ясную погоду, но у Гаера ныла пластинка в черепе — верная примета, что грянет грибной дождь. Гробной. Потерь было меньше ожидаемых, но арматор знал, что еще четверть откинется после, в бинтах.

Госпиталь содержался в порядке. Устроили его отдельно, в волчке, отошедшем от основной массы лагеря. Заправляла там тощая и страшная баба с Хома Мизерикорда, с именем, как платьем впору — Коста. Под ее началом серыми уточками трудились сестренки-живулечки из Ордена Пряжи, одинаковые в своих черно-серых одеяниях.