ПВТ. Тамам Шуд

Он замолчал, понимая, что начинает по-настоящему сердиться. Чудно, чуждо ему стало: прозванный Ледоколом за умение словами ломать лед недоверия, за способность оставаться нелицеприятным и холодным, теперь он нужных слов отыскать не мог и горел, горел… Лин таращился удивленно своими глазищами.

Плотников сжал кулаки, выдохнул.

Продолжал уже тише, ровнее:

— Ты, наверное, не знаешь, но на Хоме Росы одна из лучших Школ Искусств. С твоими способностями ты без труда поступишь.

— Что? — Лин даже приоткрыл рот. — Что? Ты говоришь… Ты считаешь, я смогу… Учиться рисовать и все это делать, что делают настоящие художники?

Михаил видел, как светлеют глаза, как на бледных щеках вытаивает румянец. Лин походил на узника лабиринта, вдруг, за очередным поворотом, озаренного светом свободы.

— Ты уже настоящий художник, как по мне. — Проворчал Плотников. — Но учиться — почему нет. А жить сможешь у меня. Дом большой, не стеснишь. Котом больше, котом меньше…

Лин рывком поднялся, сронив альбом — чудом не в пламя. Опять сел. Снова вскочил.

— Прости, — проговорил быстро, прижав руку ко лбу. — Я… мне надо отойти. Пройтись.

Михаил встревоженно посмотрел ему вслед. И столкнулся взглядом с Нилом, тенью стоящим поодаль, у чужой палатки.

Крокодил пожевал губами, будто решая про себя какую-то задачу, затем осклабился во весь рот и показал Ледоколу большой палец.

***

Лин скорым шагом, едва удерживая себя от бега, прошагал меж рядов палаток. Так растревожили, так ошеломили его слова Михаила.

Не обязательно погибать. Можно жить. Делать то, что хочется — создавать, учиться… помогать иначе, не только актисами.

Лин остановился, стиснул ледяными пальцами щеки. Мысли метались в голове, точно муравьи в потревоженном муравейнике. Если согласиться? Жить под одной крышей с человеком.

Что Мастер на это скажет? Как Гаер поступит?

Нет.

— Моя жизнь, — повторил Лин шепотом, холодея от собственной дерзости. — Моя.

И получил — раскрывшимся перед глазами веером.

Хлестнуло пестрядью, калейдоскопными самоцветами закружило, складывая картины, скрадывая ощущение себя и пространства.

…Лин очнулся на земле, на боку. Быстро поднялся, огляделся, вытирая рот рукавом. Не было видоков, слава Луту. С каждым разом этот веер тяжелее ему давался: если прежние только сознание мутили, без сил оставляли, тот это полностью выключил, выпил.

Глубоко вдохнул, медленно выдохнул.

Пришлец. Путанный клуб над полем. Симбионт-органик? Не дать погибнуть. Успеть первым.

***

— Это и есть — резаки?

— Оне, парень. Хома Чайки произведение. От Паволоки борониться. Тварь, сучье вымя, нам уже изрядно народу подъела. Пора бы укорот дать…

Юга крутил в пальцах гладкий, черный, ровно из стеклянного камня сработанный, гребешок. Небольшой, в ладонь. И носить удобно — в волосы погрузить и вся недолга.

— Эта, Паволока… За грядами стоит, знаешь? Оттуда выкатывается. Мы с ребятами, как темнота, так пойдем-выйдем. Навтыкаем.

— Я с вами, — решительно произнес Юга.

Собрался, сжался, готовый отстаивать свое участие. На Юга после возвращения смотрели косо. Будто остуда нашла. Сторонились даже те, с кем успел и посмеяться, и с одного ножа поесть. Не все, конечно, так себя показали: Таволга вот не отступил. РамРай не отошел.

И к Луту остальных, думал Третий, кусая губы.

Никогда не желал он быть своим среди своих, никогда не хотел прислоняться-прикипать, а тут жгла нутро обида. Не своей волей я в силки угодил, думал. Но своей вас прикрыл.

Таволга же хмыкнул, подкрутил ус. Хлопнул парня по плечу, как равный — равного.

— А то как же. Ты же наш теперь.

Третий выпрямился, улыбнулся. Слышать такие речи было ему непривычно и приятно.

— Только доспех вздень, — попросил Выпь, когда Юга быстро обсказал ему разговор.

Сам он уже был в броне своей — охра и багрянец, темная зелень и чернозем. Запавшие щеки, острые скулы. Странное дело, в доспешье этом Выпь казался и выше, и много старше, чем был. Юга пригладил ему волосы, жесткие, как стерня.

Большим пальцем тронул колючий подбородок.

— Опять петь будешь? — спросил, ища глазами личину-маску.

— Как случится, — уклонился от ответа Выпь, всматриваясь в лицо друга. — Нормально тебе, после полона, опять в поле?

— Нормально, — твердо отозвался Юга, но взгляд отвел, — если бы я после каждого пинка под стул забивался, далеко бы ушел? А так, гляди, куда мы забрались.

Выпь фыркнул тихо.

— Ага. Лишь бы вылезти теперь.

Локуста, косиножка-долгоножка, терлась подле, цепляла губами рукава и волосы. Росла быстро, с каждым днем прибавляла. Выпь уже примеривался, как седлать будет.

— Маска твоя лютая, где? — спросил Юга прямо.

— Тебе к чему?

Третий замялся, затосковал. Почти попросил:

— Ай, не вздевал бы… Ты в ней будто не ты. Страшная она. Мертвая. А ты — живой.

Выпь отвернулся, руки с плеч убрал.

У Юга сердце потемнело, отяжелело ночным речным камнем.

— Пора, — сказал Второй, когда запели рогачи.

***