Пыльная зима

А смог бы ты перейти в него? Ты ведь выбирал только тех, кому лучше, так тебе, по крайней мере, казалось. А этому несчастному – страшно плохо, помоги ему. Он законченный алкоголик, это видно, он мучается, освободи его.

Но необходимо взаимное желание.

«А почему этому желанию не возникнуть? Ему скверно, он может позавидовать твоему приличному виду, твоим ясным глазам, твоему чистому, здоровому дыханию. Возможно, он сам не осознает, но завидует. Выручи его».

«Я устал. Я хочу домой – к жене и детям».

«Твое место занято. Ты, оказывается, легко заменим».

«Ну, это мы еще посмотрим».

«Значит – домой?» «Домой».

«Или – в тюрьму. Того человека в Люберцах убил не Владислав Субтеев, а ты, хоть и в его был теле. Разве нет?»

«Отстань…»

– Эй! – крикнул Неделин.

Голова алкоголика вскинулась. Как прощальный последний осмысленный взгляд умирающего – глаза алкоголика блеснули искоркой сознания.

«Халтура, брат. Ты глядишь на него, но не собираешься меняться местами. Хочешь представить, какие выгоды в его положении? Изволь: забытье. Не чувствовать себя человеком, только организмом, жаждущим опохмелки. Когда же опять пьян – никаких угрызений совести, ничего. Это даже… – любопытно!»

И тут Неделин почувствовал настоящее желание перейти в алкоголика – и испугался своего желания, но, как загипнотизированный, все смотрел в бессмысленные глаза (которые тоже уставились). И последнее, что успел сделать, – судорожной рукой вынул из кармана и бросил возле ограды палисадника сколько-то денег…

ГЛАВА 32

Что-то острое впилось в спину под лопаткой. Сучок? Но нет сил пошевелиться. Когда он упал? Окружающее туманится и подергивается вместе с толчками крови в разбухшей голове. Надо встать, встать, уцепившись за дерево… Кто-то мимо сознания прошел вправо, влево. Удаляется. Остановить! Непонятно зачем, но – остановить!

– Ты! Ты какого? – клокочет в горле. Тело стремится к уходящему, деревце надламывается, и Неделин опять валится на землю.

Он проснулся ночью.

Губы запеклись, он с болью разлепил их. Он чувствовал, как набухли мешки под глазами, они, казалось, оттягивали голову вниз – так были тяжелы.

Мучила жажда. Было, вернее, две жажды, первая – воды, вторая – вина. Сначала напиться. Нет, сначала что-то вспомнить. Что-то обязательно надо вспомнить. Неделин замычал, обхватив голову руками.

Чьи-то шаги. Это опасность. Бежать. Неделин встал, побрел, с трудом перелез через ограду, опираясь на нее руками, выпрямился и увидел перед собою милиционера.

– Тебе сколько раз сказано, – прозвучал спокойный голос милиционера, – чтобы ты пил дома? А, Фуфачев? Зачем ты своим видом людей пугаешь? Марш нах хаузе!

– Да, иду… – хрипит Неделин, но идти не может, ему нужно что-то вспомнить – и именно сейчас, не отходя от палисадника.

– Ну! – велит милиционер.

– Сейчас, сейчас…

Деньги! Он же бросил здесь деньги. А деньги очень нужны, на них можно купить чего-нибудь, чтобы стало легче. Сначала, конечно, просто пить, от такой жажды можно с ума сойти, а потом – чего-нибудь.

– Я тут деньги, – бормочет Неделин, – деньги тут уронил.

– Неужели? – не верит милиционер. – Ну, посмотрим.

Он включает фонарик, обшаривает палисадник лучом света, и возле растоптанного стаканчика из-под мороженого высвечивается смятый комочек. Милиционер поднимает деньги. Расправляет. Десятка, пятерка, трешница, несколько рублей.

– Хочешь сказать, твои?

– Мои, честное слово, мои! – клянется Неделин.

– Врешь, – говорит милиционер, сует десятку себе в карман, а остальные деньги отдает Неделину. – Смотри, поймаю на чем-нибудь. И не вздумай у меня сейчас за вином рыскать. Отконвоировать тебя, что ли?

Наверное, милиционеру нечего делать, если он решил прогуляться вместе с алкоголиком. Он идет сбоку и чуть впереди, время от времени оборачивается и с улыбкой глядит на Неделина. А ночь хороша, тепла, тополи шелестят юношеской любовной тоской, девичьим испуганным и радостным шепотом, громко блаженствуют сверчки, на душе у милиционера грустно и легко, он вспоминает, как десять лет назад сидел ночами со своей невестой на качелях, привязанных к толстой ветке дерева, что росло возле ее дома. Они медленно раскачивались, он обнимал ее за плечи и говорил обо всем на свете, а в сущности – все об одном, все об одном… И милиционер опять оглядывается на алкоголика, то ли жалея его, то ли чувствуя свое превосходство истинного человека, которому есть что вспомнить в такую ночь, есть о чем и помечтать – о Тоне, например, с которой, конечно, не покатаешься на качелях на виду у всех, но как славно приходить к ней предутренней порой, стучать условным стуком в окно, и тут же, буквально в ту же самую секундочку слышать свежее: «Кто? Кто?» – и немного попугать ее, играя, изменить голос и сказать басом: «Храпишь, хозяйка, а дом горит!» Хороша жизнь – если не испохабить ее, как этот бедолага, который придет сейчас в свой срамной грязный угол к сожительнице. Фуфачева и в вытрезвитель-то давно не забирают, потому что корысть с него невелика, до него и дотронуться-то можно разве только ногой, да и то потом сапоги чисть…