Пыльная зима

– Я из анекдота человек, есть анекдот про одного, который курить любит, а я все люблю, сковородку картошки съем, потом сковородку яичницы съем и еще хочу, чай с пряниками пью, двадцать пряников с чаем съем, не могу успокоиться! Пить как люблю, в смысле выпить! День пью, два пью, неделю пью, две недели пью, на работу не иду за счет отгулов… Пять раз в реанимацию возили… После этого успокаиваюсь, а через полгода опять. Говорить люблю, час говорю, два говорю, язык уже не ворочается, самому противно, тошнит – остановиться не могу! Петь люблю! – любил, пока голос не сорвал, не дай бог с утра замурлыкать, дома пою, на работе пою, таксистом работаю – пою, клиентов пугаю, вожу и пою, ночью даже проснусь – петь охота, не могу, всё, что знаю, спою, заново начинаю!

– А женщин, женщин?! – подначивают сопалатники, которые, напичканные лекарствами, интересуются женщинами лишь теоретически.

Супраков даже вскрикивает:

– Люблю! Не поверите: в церковь ходил, свечку ставил. Богу говорил: «Господи, когда ж я на….сь?!» Ребята, ведь покоя уже нет! Увижу – в ней и нет-то ничего, а мне лишь бы грудь, задница и две ноги, – не могу! Прямо падаю, упрашиваю, с ума схожу, изнасиловать готов!

– И?

– Жалеют пока, уберегся… Но устал же ведь я! А как работать люблю! – вскрикивает Супраков. – Таксистом, говорю, работаю, по две смены, по три смены, как шальной, было – восемь суток подряд не спал, и все мне в удовольствие!

– Это рвачество, – сказал кто-то.

– Нет! – искренне сказал Супраков. – Люблю! Не могу больше, вот – лечиться пришел. Это же не жизнь! То пью, то работаю, то женщины, на износ, как проклятый, до пенсии не дотяну. Не хочу я этого, хочу как все. Жена уже извелась, я ее тоже люблю, перед детьми стыдно!

– И детей любишь?

– Люблю! Младшенького Васеньку из кровати достал, целый час щекотал, мял, целовал, попку кусал, животик взасос, чуть не задохся ребенок, еле отняли…

– Мама надо любит! – нравоучительно заметил Магомедов.

Магомедов – случай особенный. Он человек приезжий и по натуре очень деловой. Активен, наверное, не меньше Супракова, занятие его – многопрофильная спекуляция. Жил он припеваючи до тех пор, пока на вопрос покупателя о цене какого-то дефицитного товара назвал стоимость не тройную, а вдруг государственную. Покупатель так удивился, что заподозрил неладное и отошел. Магомедов с нетерпением поджидал другого, чтобы в отместку своему странному капризу заломить цену на этот раз впятеро больше действительной. Подошел следующий, и Магомедов, взглянув в его глаза, которыми покупатель смирно и безысходно ненавидел спекулянта, – и ему назвал государственную цену. Этот покупатель оказался бессовестным – взял товар. Брали затем и другие. Компаньоны Магомедова (а без компаньонов такие дела не делаются) очень рассердились на него, он искренне хотел исправиться, но не мог. Тогда к нему прикрепили напарника, но не успевал напарник раскрыть рот, когда покупатель спрашивал о цене, как Магомедов уже ласково кричал: «Своя цена, дорогой, своя цена!» Терпение компаньонов лопнуло, они хотели изгнать убыточного Магомедова из своих рядов, и Магомедов, отчаявшись, решил лечиться, захватив с собой в презент врачам ящик коньяка. Захватить-то захватил, но простоял с этим ящиком двое суток у диспансера, с недоумением глядя то на коньяк, то на здание больницы, как бы забыв, зачем пришел, – под дождем. Наконец его заметил все тот же Матвей Филатович, за плечи повел в приемный покой. Магомедов оборачивался и дрожащими пальцами молча показывал на ящик с коньяком.

– Подарок, что ли? – подсказал Матвей Филатович.

Но Магомедов только разрыдался, повторяя:

– Лечи, пожаласта! Лечи, пожаласта!

И вот теперь Матвей Филатович лечит, описывая, наверное, этот случай в своей диссертации. Но ящик с коньяком он не взял, не взял! Ящик стоял неделю напротив диспансера, а надо сказать, что тут же, рядышком, находится винный магазин, алкоголики, собирающиеся к его открытию, не раз подходили к ящику, тупо стояли над ним, нагибались, рассматривая, но никто не тронул ни одной бутылки – не верили. На исходе недели ящик задела колесом проезжавшая по ухабистой Тулупной машина, он перевернулся, бутылки разбились, алкоголики учуяли запах и бросились, вырывали друг у друга разбитые бутылки, на дне которых что-то плескалось, пили, обрезая руки и рты.

– Мама надо любит! – с увлажнившимися глазами сказал Магомедов.

– Люблю! – заплакал Супраков. – Каждый месяц к ней в деревню езжу, подарками завалил, люблю маму, люблю родное село, родину люблю, отечество! – И он неровным сиплым голосом затянул русскую народную песню, допев которую, расплакался еще горше: – Нельзя так жить!

Ему вкалывали и скармливали горстями нейтрализующие средства, но они, кажется, не давали результата. Супраков бродил по коридорам с мучительными глазами, заглядывал в женские палаты, женщины, знающие о его болезни, поспешно закрывали двери. Однажды медсестра, симпатичная девушка, делала ему очередной укол. Супраков застонал и взял ее за руку.

– Разве больно? – удивилась медсестра.

– Уйди! – попросил Супраков.