ПЗХФЧЩ!

То, что никто не хочет подметать улицы или стирать белье, Вадима не удивляло: в конце концов, дворник и прачка — профессии действительно не самые геройские, а стало быть, и не самые желанные, — но его удивляло, что никто не соизмеряет свои планы на жизнь с собственными талантами или хотя бы просто физическим сложением. Поэтому, когда толстый Борька Прудников по кличке Жирдяй громогласно заявил, что собирается быть кавалеристом, Вадим так вздрогнул, что задел плечом соседку по парте, и та, ойкнув, едва не свалилась со скамейки. «Да что же это такое? — мысленно возмутился Вадим, не заметив вскрикнувшей соседки. — Если Борька уже сейчас страдает легкой отдышкой и ходит, качаясь из стороны в сторону, то что же с ним будет через десять лет?» Он так после урока Борьке и сказал:

— Ты, Борька, не обижайся, но только под тобой не то что лошадь, а и бегемот, пожалуй, треснет.

На что Борька, нисколько не смутившись, а даже наоборот, как будто гордясь своим весом, вынул из портфеля огромный бутерброд с колбасой и хмыкнул:

— Не треснет.

После чего смачно надкусил бутерброд и победоносно посмотрел на Вадима. Почему у Борьки всегда был победоносный вид, когда он ел, Вадим не знал. Видимо, поглощение пищи будущий кавалерист воспринимал как победу над этой самой пищей, оттого и взгляд у него становился какой-то слегка осоловевший и гордый. Ел он торопливо, громко чавкая, а главное, лихорадочно сопя носом — кислород, видимо, уже потерял всякую надежду прорваться в легкие через вечно забитый едой рот и теперь в двойном объеме лез через ноздри.

«Тебе дай волю, — подумал Вадим с брезгливостью, — ты бы и все мировые запасы воздуха сожрал».

— А может, ты и прав, — неожиданно сказал он вслух.

— В смысле? — пробурчал Борька и с каким-то нечеловеческим хрюкающим звуком втянул ноздрями очередную порцию кислорода, но того оказалось недостаточно, и он жадно распахнул пасть, в которой липкой кашей шевелилась пережеванная еда.

— Может, и не треснет, потому что ты раньше треснешь, — ответил Вадим, с отвращением глядя на жующего одноклассника. А потом, плюнув с досады, отошел. В ответ Борька ничего не сказал, ибо был обессилен битвой с бутербродом.

В шестом классе Вадим неожиданно понял, что хочет стать доктором. Почему, и сам не знал — вырос-то в самой пролетарской семье, где врачи считались если не совсем «гнилой интеллигенцией», то где-то около того. В школе он никому об этом желании говорить не стал, а вот отцу как-то проболтался. Тот сурово отрезал, что мечты мечтами, а жизнь жизнью. Мол, судьба Вадима так сложилась, что родился он в семье потомственных рабочих, и, стало быть, не о халатике белом ему мечтать надо, а днями и ночами думать, как продолжить великую заводскую династию Сухоручко. А доктором он может быть, если захочет, в свободное от работы время. Вроде хобби. Коллекционируют же люди значки там или марки без отрыва, так сказать, от производства.

Вадим хотел возразить, что довольно сложно лечить людей в свободное от двенадцатичасового стояния у станка время. Но промолчал, решив потихоньку готовиться к поступлению в медицинский институт.

Однако, углубившись в изучение человеческого организма, Вадим настолько отдалился (или, как тогда говорили, оторвался) от коллектива, что перестал общаться с одноклассниками, а на уроках предпочитал читать под партой разные книжки по анатомии, а не слушать рассказы про великого Сталина. Это привело к тому, что его начали обвинять в пассивности и индивидуализме. Ибо считалось, что индивидуальность дается человеку природой для того, чтобы он тут же от нее отказался во благо общего дела — то есть построения коммунизма. Иными словами, индивидуальность давалась Богом, а забиралась Сталиным, которого, как известно, тоже обожествляли. Таким образом, выходило что-то вроде Бог дал, бог взял. Или, если быть совсем точным: один Бог дал, другой бог взял.