— Да. Я кое-что узнала, гуляя по берегу или находясь в душной часовне, где стоит черная восковая фигура святой Сары, посылающей колдовские чары сквозь чад от зажженных свеч. Понимаете? Нет сутр, нет молитв, никаких литературных поделок, над которыми надо рвать на себе волосы. Желание к желанию, нужда к нужде, как слюна, попадающая на раскаленное железо. Вы раскаливаете черную куклу, и она отвечает на любые вопросы, которые не касаются прошлого и будущего! Со мной история особая: я немного мошенница и чужая. Почему? Потому что я была с ними из любопытства — а это совсем не то. Надо родиться одним из них. Так что пришлось мне оставаться как бы снаружи — неравнодушной наблюдательницей. История идет себе и идет вперед, но цыгане — неосознанно — подчиняются не ей, а звездному ритму, они ни в чем не принимают участия, они, так сказать, просто наблюдают. Они отказались «классифицировать» импульс вселенной, в отличие от евреев, навязавших бытию выгодные им законы, чтобы получать доход. Сейчас, когда происходит постепенный упадок детерминистского христианства, начинаешь думать, может быть, Ницше был прав, утверждая, что историческая роль еврейства заключается в том, чтобы отпереть ворота крепости, изнутри — древняя интеллектуальная пятая колонна радикализма всегда наготове и со своим мессианским фанатизмом потрясает основы традиции и стабильности. Так было с готами, и теперь то же самое они проделывают с нами. Разделяй и ной![142]
Тогда как в понятиях чисто философских нет и намека на избранничество или обособленность. Для нас, цыган, и Гитлер и Сталин — дети Ветхого Завета, которые проводили в жизнь кровавую программу, во славу Молоха. Слава богу, ничего нельзя сделать, чтобы ускорить ее неизбежный конец и превращение в нечто новое, в еще какую-нибудь чудовищную затею! Люди начинают думать по шаблону, копируя друг друга. Мы имеем полное право винить христианство за смятение в наших мыслях. А что же цыгане? Цыгане не сделали даже попытки нажиться на трагедии своего заточения в концентрационные лагеря, в отличие от евреев. Они предпочли молчание — ни единого стихотворения, ни единой песни, ни единой протестующей фразы в их фольклоре! Просто поразительно! Все как прежде — плетение корзин, воровство, предсказания. Игра судьбы!— Ах, вот об этом-то я и хочу поговорить! — воскликнула Констанс. — Мне это кажется ложью. В последний раз, когда мы приезжали сюда, у всех нас были впереди разные судьбы, предсказанные разными колдуньями. Но скажи, Сабина, ведь должно же быть нечто общее?
Дочерна загорелая женщина покачала головой и улыбнулась.
— У нас столько же судеб, сколько в арбузе косточек. Так сказать,
А в вашем ближайшем будущем, Обри, я увидела кое-что очень любопытное. Она вдруг обрела в вас любовь, хотя боялась, что ее больше не будет, так как потеряла всякую надежду на то, что вы очнетесь, выйдете из своей затянувшейся комы. Ей вдруг стало ясно, что если она предъявит на вас права, рискнет всем, то вы оживете, возродитесь. Ее вдруг настигло некое озарение, она осознала предназначение оргазма — со всей женской безжалостностью; она предугадала ваше метафизическое страдание, и отзывалась на него, чтобы подчиниться и постичь — именно это она старается сделать. Вы оба понимаете любовь как созидающую йогу — речь идет о ребенке, да-да, в вашем сознании ребенок, вот что говорят мне карты. Вам, конечно, известна старая провансальская поговорка: сделать ребенка может каждый, но главное сделать осмысленным его взгляд
Наверняка, так оно и было, хотя бедняжка Констанс, будучи психоаналитиком, объясняла все иначе и не без чувства вины: