Quinx, или Рассказ Потрошителя

Мозг человека никогда не отдыхает, он всегда на волшебной частоте любви.

CAT: Формула как будто получается такая: petit talent et gros cul.[149] Любимый, словно целая конюшня лошадиных задов, начищенных так старательно, что в них отражаются улыбки конюхов. Их клеймят. Их клеймят. Вам пора принести собственный хлыст. Вот так обычно делают джентри. У нас и наших белых палеолитических лошадей все по-другому. Они ведут себя, как домашние любимицы, и обретаются на свободе, как только с них снимают седло, всегда нам улыбаются и трясут длинными белыми гривами, словно покинули свою привычную среду и больше не подчиняются порядку, предписанному им природой.

Подумать только: сперма стариков творит не стариков, а грудных младенцев, которые вырастут и станут отцами церкви, кипящими в параноидальной ярости сурового Бога. Жажда магических законов. Шизоидные состояния — это неясно выраженный мистицизм. Кундалини, дремлющая в подсознании, случайно задетая и пришедшая в движение, как еще не включенный мотор; она является из беспечных размышлений, беспечных желаний.

БЛЭН: Для принца искусство — это реальность на плоской поверхности — артефакт без объема, без глубины. Оно не выдержит основательного дознания. Осыпая его вопросами, вы рискуете проткнуть ими холст и угодить в ничто: или во все! Есть границы даже для всего. Bien sûr que поп,[150] как говорят французы, используя таинственное буддистское двойное отрицание. Что до женщины, то она — духовная разведчица, она ищет тропу во владениях плоти, она — заместитель, первый помощник капитана, и разделяет с ним ответственность.

Когда принц случайно услышал слова Констанс: «У нас теперь получается человек плохого качества, для которого мудрость приравнена всего лишь к информации!» — он был очарован и попросил, чтобы она дала ему несколько уроков этнологии. Вместе они стали посещать интернациональные собрания и внимательно сравнивали культуры, стараясь отыскать нужную ниточку, которая приведет к чему-то исторически значимому. Некоторые символы выступали из общего ряда и как будто помогали понять нечто важное. Например, страдающий Прометей. Он стоял на скале, повернувшись к ней лицом, когда стервятники слетались и клевали его печень; а страдающий христианин был повернут спиной к кресту, он раскинул руки, наподобие радиоантенны, с венком из дикой акации на голове… Два разных подхода к человеческому страданию! Профессор сказал: «Стремление к саморазрушению, видимо, свойственно более одаренным нациям и народам».

У принца даже вырвался тогда нетерпеливый возглас — у него появилось ощущение, что им не удастся таким образом найти искомое. К тому же гадалки предсказали смерть принцессы, и он уже мысленно рисовал похоронный кортеж — длинную процессию едущих друг за другом «роллс-ройсов», которая растянулась километров на восемнадцать на залитой солнцем дороге между Каиром и Александрией. Скрипучие мельничные колеса Египта — это его цикады. Скоро он вернется к ней, к той, без которой не мог представить свою будущую жизнь. «C'est une affaire de tangences»[151] — заметил кто-то в разговоре с ним на коктейльной вечеринке на озере Мареотис. И вот теперь вместе с мыслью о ее смерти эхом билась у него в голове мысль о том, до чего скучны все остальные женщины, до чего убоги все эти его кутежи! Они были предательницами и показывали ему своих лилейно-белых кавалеров, «шишек», вот и все! (Величина гипотенузы в Пифагоровом треугольнике равна пяти.)[152] Однако он должен быть справедливым. Кое-кто научил его тонкостям, которые помогли любовным отношениям с женой, а одна такая была… раздвинув ноги, она открыла ему секрет пирамид и… ну да, энтропии тоже. Но существует и закон обновления, который в достаточно короткое время может оспорить необратимость процесса — реальность смерти, неизбежность старения человека.

— Я хочу, чтобы ты произвела на свет ребенка, твое дитя, это великое испытание, — сказал он Констанс.

И она торжественно, точно оракул, спросила:

— Даже несмотря на то, что — и тебе это отлично известно, — любовники страшные эгоисты?

— Даже несмотря на это! Вопреки этому!

Блэнфорд обнял Констанс, эта ласка все еще была непривычной благодатью для их незрелых сердец и беспокойных мыслей. Он произнес с тайным лукавством:

— Во имя этого будущего я навеки твой.

Оба знали, что уже произошло нечто, и остается лишь отважно жить дальше, ожидая свершения. Реальность слишком безнадежна, чтобы кто-то мог в нее верить; поэтому она предпочитает появляться в вечернем платье — уже в виде Истории!