Раб

Он осмысленно огляделся по сторонам. Последний этаж, чужие равнодушные стены. Впрочем, стены всюду одинаковы. Совершенно безумная надежда спасла погибающий рассудок. Человек подумал: «Какую из стен выбрать?», и после недолгих колебаний решил — ту, что выходит на улицу. Он поднялся. Надо просто хорошо попросить, — подумал человек, и, ощущая глупую неловкость, опустился на колени — медленно, неумело. В его исполнении это выглядело очень забавно…

На лестнице было пусто — почти как ТАМ. Над головой помаргивала тусклая лампочка — похоже на ТОТ свет. Как просить? — он растерялся. Как?.. Как умеешь, по-другому не получится. И он начал говорить, сбиваясь, лихорадочно подыскивая слова, не думая о том, что его может услышать посторонний, боясь лишь одного — что не услышит Она. Человек говорил вслух, его негромкий голос тыкался в углы, полз по ступеням, то замирая, то оживляясь на длинных фразах, а когда связность речи ускользала, человек наклонялся вперед и прикасался сухими губами к штукатурке. Вероятно, так молился бы верующий в храме. Но во что верил он — сжегший имя, сжегший свой дом?

Он пожаловался, всхлипывая, что не мог никого убеждать, поскольку терялся, не знал, что сказать и как сказать. Внутри его переполняли нужные чувства, он готов поклясться в этом! Кроме того, не встретил он заблудших — только мерзавцев, только отвратительных червяков он встретил: не повезло ему.

Человек покаялся, что бросил друга. Но ведь он сделал все возможное, чтобы вытащить Люмпа, не правда ли? Видевший это не посмеет осудить!

Он с горечью описал, как плохо ему здесь и как хорошо было там, и как он соскучился по пламени свечи, и как жаждет вновь прикоснуться к Книге.

Он признался, что любит Келью.

И еще о многом другом человек поведал лестнице, стоя перед стеной на коленях, но все это не имеет ни малейшего значения, потому что никто ему так и не ответил.

__________

Человек провел ночь чуть выше — на загаженном голубями чердаке. Он почти не спал, хотя ни о чем особенном больше не думал, и даже не плакал — слезы иссякли. Покончить с собой так и не решился. Под утро сознание его прояснилось, и он стал прикидывать, как организовать дальнейшее существование в этом ненужном ему мире, а когда встающее солнце начало робко заглядывать в чердачное окошко, он злобно сказал себе: «Что тут рассуждать? Найти пожрать чего-нибудь для начала!» Единственным чувством, смущавшим теперь его утомленную душу, был голод.

Человек стремительно превращался в бомжа, а если по-русски, то в обычного бродягу. Да и кем иным мог стать этот выползший из Кельи слизняк?

Ранним утром, спускаясь с чердака в мир, он увидел знакомую дверь.

Он не поверил глазам. Не может быть! — засмеялся. — Не может быть!

Продолжая безудержно смеяться, человек подбежал, положил руки на упругий дерматин, согнувшись в поясе, припал губами к железной ручке — обезумевший от радости, бормочущий невесть какие глупости.

Келья снизошла к его мольбам!

Дверь была открыта. Впрочем, если бы она оказалась заперта, человек сломал бы замок. И он вошел, и вновь попал в привычный полумрак; долго стоял на пороге, блаженствуя, вдыхая чудесный воздух, здороваясь с жилищем, так опрометчиво покинутым им день назад, и опять плакал…

Впервые он был счастлив.

ПОКОЙ,

все же я достиг его.

Да, братья неведомые, я вернулся. Точнее — Келья позволила мне вновь войти сюда. Мир ослепил, оглушил меня, мир во второй раз раздавил во мне уверенность (ранее это сделала Книга), и лишь бесконечная милость Кельи подарила спасение. Я теперь ясно вижу дверь — вот она, рядом с ложем моим, — но никогда я не притронусь к ней, никогда не воспользуюсь ее предательской услугой. Я счастлив.

Увы, я вернулся один, не удалось мне привести сюда кого-либо, не удалось вытащить друга. Друг мой исчез с лестничной площадки, и некоторое время я тешил себя надеждой, что Келья открылась перед ним, что он вполз в нее и отныне живет рядом со мной — просто я его не замечаю, просто не пришел еще миг встречи. Но это было слишком маловероятно, и я быстро расстался с подобной иллюзией. Нужно смотреть правде в глаза: Келья не приняла моего друга! И едва не отказалась от меня самого.

Тогда я назвал друга своего падшим. Я употребляю это слово в значении «безнадежно болен». Не знаю, в чем его истинный смысл, но в данном случае оно показалось мне наиболее точным.

Зачем я перебиваю самого себя?

Итак, мое предназначение… Я оказался недостоин его. Но почему? Трудно… Трудно признаться. И все-таки заставлю себя сказать. Главной моей ошибкой стало то, что я уверился, будто бы очистился. Самообман, жалкий самообман! Я грязен. Был таким, есть и вряд ли смогу быть иным. Я грязен, низок, мерзок, потому и не далось мне назначенное. Грязен, низок, мерзок — это не пустое самобичевание. Лишь почувствовав и запомнив эту горькую истину можно рассчитывать на что-то большее, нежели милость Кельи.

«Я грязен, низок, мерзок», — вот она, формула покоя.