Раб и солдат

— Дивись, Никифор! — обратился Вася к образному старосте роты, прибывшему со второй волной десанта. — Эти чудики и стрелять толком не умеют. Прикладом отдачей себе по морде бьют.

— И точно! — согласился дядька.

— Сколько их в отряде? — уточнил рядовой Девяткин.

— Да сотни две, не меньше.

— Тогда считай. У каждого по сорок патронов. На круг выходит, что на речке Тешебс черноморцы подарили сами себе восемь тысяч пощечин![1]

Солдаты дружно заржали. Напряжение отпускало. День подходил к концу. Можно и передохнуть. В Васиной роте потерь не было. Интересно, их щами кормить сегодня будут? Или жуй сухарь, серая шинель?

Вася любовно погладил спрятанный под рубахой черкесский кинжал. Прикарманил, пока трупы таскали. Фельдфебель будет доволен.

… Барабанщик сыграл «Зарю». Лагерь просыпался. Из сырых палаток, костеря в хвост и гриву комаров и майскую прохладу, выползали хмурые солдаты. Им предстоял новый, полный тяжкого труда день. Кровавые мозоли на руках. Отбитые случайно ногти на пальцах. Измазанные смолой и древесной трухой форменные брюки. Дровосеки и землекопы, блин! Не так представлял себе Вася солдатские будни в походе. Экспедиция генерала Раевского строила укрепление.

В Васе, в бывшем сержанте ВС РФ, революционным пламенем сердца Данко пылала сословная ненависть. Офицеры, юнкера и даже разжалованные солдаты из благородных всю ночь гуляли до утра, мучая отрядных песенников и музыкальный хор. Веселилась. Пили шампанское. Резались в карты на интерес, порою восклицая: «Война порождает шулеров!» И заставляли услаждать свой слух хоровым пением полковых музыкантов. Сволочи!

В то же время Милов не мог не признать, что отношения офицеров с солдатами были странными. Уважительными, что ли? Никакого рукоприкладства. Никакой дворянской спеси типа «в глаза мне смотри, свинья, с хрена ли пялишь свои зенки?» И, наоборот. Вася никак не мог взять в толк, почему солдаты своих офицеров любили. Готовы были за них хоть в огонь, хоть в воду. Искренне сочувствовали подраненным. Вытаскивали их порой из пекла, не думаю о награде. Даже хмурились, если спасенный возжелал отдариться серебряным рублем. Деньги, понятно, огромные, да где их тратить? Провожали отъезжавших прикомандированных всей ротой. Прошел с нами огонь, воду и медные трубы? Получите наше уважение!

Какой-то особый, странный микромир со своими устоями, неписаными правилами и дичайшей, с точки зрения человека будущей эпохи, системой армейских порядков. Главный командир — в шелковой рубахе, расстёгнутой до пупа. Офицеры бражничают на глазах подчиненных и мухлюют в карты. Солдаты питаются кто во что горазд — кто совместно, кто в одиночку. Никакой полевой кухни, за исключением котловых щей. Когда выдавали мясо, одни жарили на костре шашлык, другие готовили в манерках толченку с картошкой или варили кашу из сухарей, заправив ее, если повезет, кусочками сала или солонины[2]. Еще и офицерам предлагали:

— Отведайте, Вашбродь, нашего угощения!

Офицеры, бывало, утомившись от своих компаний, присаживались у солдатских костров и, не чинясь, угощались. Отужинав, закутывались в бурки и устраивались на ночевку рядом с костром. Спали, как дети, под неспешный разговор бывалых солдат.

— Слыхали, ребята, про капитана Егорова?

— Это про какого же? Из навагинцев? Тот, что грек таганрогский?

— Он самый! Получил он все ж таки за прошлую экспедицию и Георгия, и штабс-капитана.

— Вроде ж баяли, ему Георгиевская дума отказала в награде. Мол, пушек нет у горцев — значит, не заслужил.

— Еще как заслужил. Его отправили с ротой занять высоту. На самом верху — засека. А за ней черкес. Егоров повел своих хитро. Три раза приказал падать и кричать «ура». И каждый раз черкесы палили, да все мимо. Так и добежала рота, потеряв всего двоих, да и то подраненными.

— Вот это геройский офицер! Не нажить нам такого командира! — вздыхали все вокруг.

— Царь-батюшка самолично его и наградил. А гору ту приказал называть впредь Навагинской!

— За такого царя и помирать легко! Осенью приезжал Государь в Геленджик. Вышел из палатки и говорит: «Войска! Дети мои, ко мне!» Все, кто в чем был, кинулись послушать его доброе слово. Встал под одиноким деревом и спрашивает: «А где у вас унтер-офицер Кабардинского полка Конон Забуга?» Сей унтер в то время в одном белье уже сидел на дереве, чтобы лучше видеть и слышать. Вот и раздается сверху голос: «Здесь, Ваше Императорское Величество». Государь повелел ему слезть. Тот кубарем скатился на землю. Государь поцеловал его в голову, сказавши: «Передай это всем твоим товарищам, за их доблестную службу». Забуга бросился на землю и поцеловал ногу Государя.

— Повезло унтеру! — засмеялись старые солдаты. — Редко кому доведется за цареву ногу подержаться!