Рабочий

Если в бутылку нальют бурду и назовут её бормотухой или паленкой, то бурда в глотку не полезет.

Но, если в бутылке та же бурда, а обзывают её наилучшим французским коньяком, то выпьем с радостью.

Так и премия — маленькая, но эффект от неё, как от французского коньяка из стопки, которую подносит балерина в пуантах.

— Балерина — хорошо, и французский коньяк — отлично, но не наши они, не наши! — Дмитрий Борисович пригладил волосинки на макушке, словно гладил себя за разумные речи. — Без премии, конечно, никого не оставим, иначе чудовищная боль истерзает моё сердце, и я перейду на позорное положение вши поднарной.

Вши на заводе искоренены, но я часто думаю о них: бедненькие животные, беззащитные, словно редиска в урагане.

Стукнешь вшу о станок — она и развалится, несчастненькая.

Слезки невидимые капают из малюсеньких глазенок, сумасшедшие мысли бродят в голове вши, а она, как ни пиши — родная, потому что — заводская.

Помню, как прислали нам на производство в Киров вшивую девку, только что после колонии, короткостриженую, но желанную до боли в мозжечке.

Может быть, не так хороша девка, как я видел её — смотрю с высоты лет, но тогда для меня она — символ трудового счастья.

Варвара — краса, короткая коса.

На зоне их коротко стригли, а про косу я выдумал, потому что волосы у Варвары быстро росли.

За что загремела на кичу по малолетке — не знаю, не спрашивали тогда, потому что — неприлично, как без ушей по Красной площади пройти.

Сейчас отсидкой гордятся, а тогда — позор, вымазанное калом лицо.

Подкатывал я к Варваре, робко подкатывал, помогал, напильники ей приносил самые лучшие, как в маникюрных кабинетах.

Но чувствовал, и ясным солнышком меня озаряло, что Варвара долго на заводе не продержится, что с её тюремными замашками и великосветским воспитанием лучше в яслях или в школе, чем на заводе.

Я задавался вопросом: если Варвара столь красивая и желанная, то почему не стала проституткой, или почему не зовёт меня в жены, потому что я — перспективный, и у меня комната своя в жилом доме, где с утра до вечера играет гармошка, как в филармонии.

Лучше бы Варвара застрелила меня, или намотала мои волосы… нет, волосы у меня тоже короткие в те времена… намотала бы мой халат на деталь, и меня бы с чувствами разорвало, как в хлопушке на Новый Год.

Конечно, я понимал, что Варвара, хотя и судимая, но стоит выше меня на социальной лестнице, потому что у неё сиськи и вагина, а у меня только — мошонка и красный нос.

Но с исключительностью молодого бойца трудового фронта я боролся за внимание девушки, и вся моя жизнь, недоразвитость в смысле политической подготовки на том шаге меня поддерживали, как ты вчера поддерживал Серегу, чтобы он после смены не упал на холодные плиты.

Я бы убил Варвару, если бы нашел в себе силы, но она перевыполняла план, и работала без брака, поэтому я не убил её, а подготавливал свой следующий шаг, величайший по разврату.

Возле завода стояла забегаловка, шалман, рыгаловка — вроде бы негласная, нельзя в то время было по кабакам рабочему человеку шариться, не то, что сейчас.

Но в то же время партия и правительство понимали, что лучше рабочий выпьет в заводском шалмане, чем пойдет на сторону — а на стороне и до измены Родине в пользу японцев недалеко.

В шалмане я бы напоил Варвару портвейном три семерки, добавил бы пива, а затем бы сделал предложение руки и сердца — так Махмуд женится на гареме Султана, а затем поджигает гарем.

О разврате я не думал, потому что — честный и неопытный в разврате, словно в школу не ходил и Филиппка Толстого не читал.

Разврат проник в сердце Варвары еще в колонии, и я чувствовал его, представляя механические движения, но только после свадьбы — так папуас не касается козы в Лунные ночи.

В намеченные день я набрался храбрости и после профсоюзного собрания пригласил Варвару в шалман под предлогом перекусить за мой счет картошкой с селедкой.

Варвара пошла легко, словно ожидала от меня предложения — так под гипнозом инки идут на алтарь ацтеков.

Я упустил инициативу, и Варвара сама командовала в шалмане, подливала себе и мне, пила лихо, с девичьими замашками, как комиссар Фурманов.

Никакой любви ко мне, ни интереса, ни толчка души в мою сторону, словно я — электрический шкаф, а не молодой парень с мечтами и вознесениями под облака.

Я страдал, да я тогда страдал, но не знал, потому что мало опыта общения с красивыми опытными девушками, не знал, что дальше делать, словно ударился головой о станину.

От страха я пил одну за другой; Варвара не отставала, и казалось иногда, что она пьет сама с собой, в одиночестве, в тайге, где бродит её любовник — бурый медведь.

В сказках часто медведи забирают к себе женщину, живут с ней, как муж с женой, и бабы не жалуются на мужа-медведя.

Возможно, что и Варвара на зоне валила лес, а любил её сзади медведь.

Но мои домыслы уплыли в водке, и я вырубился тогда, позорно напился, а у Варвары, как я потом понял — лишь легкое опьянение, равное трезвости водителя дальнобойщика.