Рабочий

Жизнь перед глазами пролетела не за один миг, а медленно прошла на кривых ножках балерины за одну смену.

Лёха с Митяем пришли в раздевалку, а там — свои ра-бочие мужики: налили, выпили, и Лёха только после пер-вой отошел, словно отморозился:

— Во как!

Отчет, во как

Дмитрий Борисович вызвал Лёху к себе в кабинет и отчитывал, как школьника на уроке географии в школе од-на тысяча шестьсот два.

Лениво отчитывал, не от души, а для галочки, потому что требовало начальство, чтобы рабочих отчитывали, пропесочили за пьянство на производстве, за прогулы, за фальшивые больничные листы, за брак.

— Ну что с тобой поделаем, Лёха, опять пьяный за станок встал, словно без алкоголя твоя кровь превратится в мармелад, — Дмитрий Борисович поправил очки, левая дужка стерта — не густо у Дмитрия Борисовича с деньгами, на новые очки не хватает, или жена всё зажилила и пропи-вает с молодым любовником Кузьмой. — Сколько раз гово-рили тебе и всем: не пейте перед работой, не пейте, окаян-ные.

После работы — хоть залейтесь проклятой, а перед работой и во время рабочего дня — ни-ни, чтобы рот на за-мок, как у золушки в подвале.

Оно вам надо? Сердце стучит на повышенных оборо-тах, до инсульта — один шаг рукой подать, глаза слезятся, из носа капает, руки дрожат, как у гнилой обезьяны. — Дмитрий Борисович не понаслышке, не по книжкам знал, когда тяжело в алкогольном угаре, будто бомбу проглотил. — Состояние нестабильное, а ты за работу, как на бабу.

Нет, пьяный ты на бабу бы не полез, Лёха, а за станок встал, словно бедная маленькая сиротка, которую дома отец бьет сапогом по голове.

— Рабочая династия! — Лёха смотрел на фарфоровую статуэтку «Пастушка» с отколотой головой. — Дед мой пил, отец пил, предки пили, и я пью, но в меру, знаю, потому что — опыт поколений.

На работе я не пью, и перед работой не злоупотреб-ляю, Дмитрий Борисович.

Кто вам на меня настучал, кто поклеп возвел, что я пьяный к станку подошел, как балерина подходит к зрите-лям?

Я не балерон, я — рабочий, и не работаю в пьяном со-стоянии.

— Не пьяный, не пьяный, — Дмитрий Борисович в досаде махнул рукой, подошел к окну, открыл форточку, впустил свежий резкий алмазный воздух: — Я не автодо-рожный инспектор с полосатой палкой между ног.

От тебя разит водкой, пивом, причем — «Жигули бар-ное», не самый плохой выбор, а сверху добавил, чую что недавно — портвешка три семерки?

Я угадал?

Я прав, или я прав, Лёха?

— Три семерки уже не те, Борисович! — Лёха ловко уходил от прямого ответа — так лисица выскакивает из-под гусеницы танка. — Раньше три семерки крепили до девят-надцати градусов, а теперь — десять-двенадцать как сухой компот.

Вкус оставили прежний, запах тоже, а градус пони-зили, словно мы дети малые без штанишек.

— Врут, везде врут, — Дмитрий Борисович согла-сился, снова сел в кресло, затертое, с дырами и пятнами, но — символ власти, как скипетр и держава царя. — Молоко из порошка гонят, масло из нефти, колбасу из сои, портвейн и тот сгубили, как молодое дерево сожгли на корню.

Раньше ругались, что коньяк клопами отдаёт, а порт-вейн из подметок старых сапогов варят.

Может быть, может быть, но клоп лучше, чем синте-тика, и, если коньяк с клопами, то кто этот коньяк осудит, если он натуральный, потому что на клопах настоян.

Я пил чешское пиво; в бутылке маленькие улитки жили, чтобы люди видели — пиво живое!

И портвейн раньше живой, хоть из подметок, но ка-кие подметки, какие сапоги — блеск, натуральные, наилуч-шие сапоги шли на портвейн.

А сейчас что? Что я спрашиваю, сейчас?

Любая балерина выпьет портвейна, стакан три семер-ки и пойдет отплясывать на вечеринке с голубыми поэта-ми.

Раньше стакан портвейна с ног бабу валил, а теперь портвешок, как водичка — никого не свалит, не развеселит, не ублажит, словно бледные угловатые худые белые лица заменили на черные круглые жирные хари, — Дмитрий Борисович ударил кулаком по столу, но тут же вспомнил, что вызвал Лёху для журьбы, а сам ударился в воспомина-ния о портвейне и былых временах, когда женщины от од-ного стакана пьянели и ложились штабелями, как шпалы на железной дороге. — Трудовая дисциплина!

Да, трудовая дисциплина и рабочая гордость, как на золотой миле.

Но где рабочая гордость, если ты, Лёха, с браком ра-ботаешь, как бракованный кобель.

— Я план перевыполняю, Дмитрий Борисович!

Передовик труда, у меня переходящее знамя на стан-ке часто болтается, хотя и проку от него немного, меньше, чем от премии.

Нет, знамя — пустячок, но приятный, как голая девка по телевизору.

— План перевыполняешь, но восемьдесят процентов брака у тебя, Лёха, в плане.

Мы закрываем пока глаза на брак, как на войну в Ки-тае закрываем.

Брак, он и в Африке брак, если бананы тухлые.

Раньше, при товарище Сталине, тебя бы за брак рас-стреляли у Кремлевской стены, а сейчас — по головке гла-дят, переходящее знамя на станок отмечают, словно Кан-тария и Иванов на Берлинскую стену залезли.

Страна от твоего брака не разорится, несколько лит-ров нефти, проданные в Чехословакию, покроют твой брак.

А один запуск ракеты перекроет брак всего завода — вот то-то и оно, то-то и оно.