Рабочий

Лица у всех балерин одинаковые, и Лёха даже в мечтах не определит лицо тонкое, но с голубыми слабыми глазами, а волосы в пучке, светлые, невыразительные, словно на них не хватило краски.

Грудей у балерин нет и быть не может, потому что работа съела груди.

Балерина голая поднимет ногу к голове; балерины специально поднимают ногу, иначе не имеет смысла вся их жизнь, которая — подготовка к подниманию ноги в спальне.

Дальше — картинки выдуманной жизни с балериной женой: пить только украдкой, секс по расписанию, веселья нет, потому что у балерин всегда дурное настроение, как у собаки со смещёнными позвонками.

Лёха представил на месте балерины Настюху — грудастую, формастую, с густыми волосами на голове, а ТАМ Лёха еще не видел; Настюха поймет, когда Лёхе нужна опохмелка, сама поднесет стопарик и огурчик, похожий на зеленую шишку.

Огурец пробудил другую картинку — Лёха после первой получки отставляется в кругу новых друзей рабочего, как поршень, коллектива.

Пили каждый из своего стакана, но соленый огурец пускали по кругу — так раньше князья пускали братину с пивом.

Огурец большой, мятый, тускло невыразительный, как глаз выдуманной жены-балерины, но сочный, из него сок брызжет.

Лёха благодарен огурцу за соленый сок, иначе первый же стакан паленой водки вышел бы обратно, как учетчица уходит от бухгалтера.

Выпил водки, запил жижей из огурца — это ли не лучшее воспоминание жизни одинокого человека?

Другие воспоминания менее яркие: Лёха стоит спиной к бетонной стене столовой — так Миклухо-Маклай прислонился к пальме, на которой сидели папуасы с кокосами.

Кокосов нет, но папуасов восемь штук, все по Лёху — бить ему лицо, прописывать в армии.

Лёха намотал на руку ремень, пряжкой наружу, как кастетом с символом Государства.

Деды, хоть их и восемь, не спешат, потому что видят: Лёхе нечего терять, кроме родного завода.

Если покалечит или убьет кого, то и на зоне выживет: не блатарем, не опущенным, а — мужиком почетным, как переходящее красное знамя.

Мужики везде в цене, хоть в армии, хоть на киче, где в баланде плавают мыши с печальными очами.

Дрогнули деды, не прописали Лёху, испугались за свои черепа, за кадыки, за печенки и кости — так цыпленок-табака боится, что потеряет лицо.

Лёха поднимает руку в воспоминаниях, смотрит на пряжку, а здесь, в сегодняшнем дне взирает на замотавшийся халат, окутанный мистикой.

Халат подмигивал Лёхе, хлопал ресницами в сумасшедшем темпе, обманывал призрачными мечтами, хватал звезды с неба.

Лёха видел свою смерть, но смерть за пуленепробиваемыми стеклами — стучалась, но не проходила до Лёхи и с обидой шипела, а Лёха смотрел на смерть с этой стороны, обливал её презрением, даже плюнул ей в лицо, но не попал — слюна упала на ботинок, как знак бесчестия.

Вроде бы пора, слишком много Лёха передумал в последний миг, хотя на то он и последний миг, чтобы в нем вся жизнь скакала галопом по ипподрому.

— Лёха! Ты — герой, передовик труда! Всю смену отстоял у станка, даже на перекур и на обед не отошел, словно тебя приклеили! — Миха похлопал Лёху по плечу, словно писал завещание на свою неродившуюся дочь. — Если тебе плохо, то я помогу, и накатим по трудовой стопочке?

— Не плохо мне, а очень хорошо! — Лёха легко снял халат, убрал от станка, как волос Рапуцентель. Непонятно: запутывался ли халат, успел ли выключить Лёха станок, если халат затянуло, или не затягивало, и станок Лёха даже не включал, словно нашел более высокий смысл в работе, чем включение станка.

Жизнь перед глазами пролетела не за один миг, а медленно прошла на кривых ножках балерины за одну смену.

Лёха с Митяем пришли в раздевалку, а там — свои рабочие мужики: налили, выпили, и Лёха только после первой отошел, словно отморозился:

— Во как!

Отчет, во как

Дмитрий Борисович вызвал Лёху к себе в кабинет и отчитывал, как школьника на уроке географии в школе одна тысяча шестьсот два.

Лениво отчитывал, не от души, а для галочки, потому что требовало начальство, чтобы рабочих отчитывали, пропесочили за пьянство на производстве, за прогулы, за фальшивые больничные листы, за брак.

— Ну что с тобой поделаем, Лёха, опять пьяный за станок встал, словно без алкоголя твоя кровь превратится в мармелад, — Дмитрий Борисович поправил очки, левая дужка стерта — не густо у Дмитрия Борисовича с деньгами, на новые очки не хватает, или жена всё зажилила и пропивает с молодым любовником Кузьмой. — Сколько раз говорили тебе и всем: не пейте перед работой, не пейте, окаянные.

После работы — хоть залейтесь проклятой, а перед работой и во время рабочего дня — ни-ни, чтобы рот на замок, как у золушки в подвале.

Оно вам надо? Сердце стучит на повышенных оборотах, до инсульта — один шаг рукой подать, глаза слезятся, из носа капает, руки дрожат, как у гнилой обезьяны. — Дмитрий Борисович не понаслышке, не по книжкам знал, когда тяжело в алкогольном угаре, будто бомбу проглотил. — Состояние нестабильное, а ты за работу, как на бабу.

Нет, пьяный ты на бабу бы не полез, Лёха, а за станок встал, словно бедная маленькая сиротка, которую дома отец бьет сапогом по голове.