Рабочий

Всю жизнь Лёха размышлял о балеринах: иногда с негодованием о них думал, иногда — с тоской, а иногда за-думывался об их потусторонней сущности.

Балерины не из нашего мира, тем более, никогда не войдут в касту рабочих и крестьян, как собака не встанет за штурвал.

Лёха представил, как он женился на балерине с вы-вернутыми стопами, словно попала в медвежий капкан.

На свадьбе эстеты и рабочие; эстеты в разных одеж-дах, но с голубым оттенком, а рабочие в строгих черных костюмах и в белых рубашках, как лидеры партии «При-днестровье».

Рабочие приглашены со стороны Лёхи, а эстеты — друзья жены-балерины с мертвыми глазами.

Эстеты ведут умные разговоры, чинно берут рюмки двумя пальчиками, нарочно вставляют длинные заумные фразы, чтобы рабочие ничто не поняли — так баре разгова-ривали при крепостных на французском языке.

Но почему-то на стороне рабочих веселье, безудерж-ное пьяное разгульное, и девки грудастые, румяные, пре-красно вопящие, словно цапли на болоте.

После застолья (Лёха видит в последний миг жизни) комната для новобрачных: кровать под балдахином, пото-му что апартаменты съемные, как снимают девушку на час.

Жена балерина раздевается медленно, она привыкла к вниманию — медленно, но разделась раньше, чем Лёха, что застыл со шнурком.

Без одежды балерина поблекла, словно поганка после трех часов на сковородке.

Ноги короткие, но очень сильные с ярко выраженны-ми икрами и выпуклыми, словно их под линзой поставили, ягодицами.

Талии нет, а грудная клетка узкая, и руки тонкие, морковные.

Лица у всех балерин одинаковые, и Лёха даже в меч-тах не определит лицо тонкое, но с голубыми слабыми глазами, а волосы в пучке, светлые, невыразительные, словно на них не хватило краски.

Грудей у балерин нет и быть не может, потому что работа съела груди.

Балерина голая поднимет ногу к голове; балерины специально поднимают ногу, иначе не имеет смысла вся их жизнь, которая — подготовка к подниманию ноги в спальне.

Дальше — картинки выдуманной жизни с балериной женой: пить только украдкой, секс по расписанию, веселья нет, потому что у балерин всегда дурное настроение, как у собаки со смещёнными позвонками.

Лёха представил на месте балерины Настюху — гру-дастую, формастую, с густыми волосами на голове, а ТАМ Лёха еще не видел; Настюха поймет, когда Лёхе нужна опохмелка, сама поднесет стопарик и огурчик, похожий на зеленую шишку.

Огурец пробудил другую картинку — Лёха после пер-вой получки отставляется в кругу новых друзей рабочего, как поршень, коллектива.

Пили каждый из своего стакана, но соленый огурец пускали по кругу — так раньше князья пускали братину с пивом.

Огурец большой, мятый, тускло невыразительный, как глаз выдуманной жены-балерины, но сочный, из него сок брызжет.

Лёха благодарен огурцу за соленый сок, иначе пер-вый же стакан паленой водки вышел бы обратно, как учет-чица уходит от бухгалтера.

Выпил водки, запил жижей из огурца — это ли не лучшее воспоминание жизни одинокого человека?

Другие воспоминания менее яркие: Лёха стоит спи-ной к бетонной стене столовой — так Миклухо-Маклай прислонился к пальме, на которой сидели папуасы с коко-сами.

Кокосов нет, но папуасов восемь штук, все по Лёху — бить ему лицо, прописывать в армии.

Лёха намотал на руку ремень, пряжкой наружу, как кастетом с символом Государства.

Деды, хоть их и восемь, не спешат, потому что видят: Лёхе нечего терять, кроме родного завода.

Если покалечит или убьет кого, то и на зоне выживет: не блатарем, не опущенным, а — мужиком почетным, как переходящее красное знамя.

Мужики везде в цене, хоть в армии, хоть на киче, где в баланде плавают мыши с печальными очами.

Дрогнули деды, не прописали Лёху, испугались за свои черепа, за кадыки, за печенки и кости — так цыпле-нок-табака боится, что потеряет лицо.

Лёха поднимает руку в воспоминаниях, смотрит на пряжку, а здесь, в сегодняшнем дне взирает на замотав-шийся халат, окутанный мистикой.

Халат подмигивал Лёхе, хлопал ресницами в сума-сшедшем темпе, обманывал призрачными мечтами, хватал звезды с неба.

Лёха видел свою смерть, но смерть за пуленепроби-ваемыми стеклами — стучалась, но не проходила до Лёхи и с обидой шипела, а Лёха смотрел на смерть с этой сторо-ны, обливал её презрением, даже плюнул ей в лицо, но не попал — слюна упала на ботинок, как знак бесчестия.

Вроде бы пора, слишком много Лёха передумал в по-следний миг, хотя на то он и последний миг, чтобы в нем вся жизнь скакала галопом по ипподрому.

— Лёха! Ты — герой, передовик труда! Всю смену от-стоял у станка, даже на перекур и на обед не отошел, слов-но тебя приклеили! — Миха похлопал Лёху по плечу, слов-но писал завещание на свою неродившуюся дочь. — Если тебе плохо, то я помогу, и накатим по трудовой стопочке?

— Не плохо мне, а очень хорошо! — Лёха легко снял халат, убрал от станка, как волос Рапуцентель. Непонятно: запутывался ли халат, успел ли выключить Лёха станок, если халат затянуло, или не затягивало, и станок Лёха даже не включал, словно нашел более высокий смысл в работе, чем включение станка.