Работа над ошибками

Ее глаза были широко открыты. Они смотрели на меня, но меня не видели, не видели вообще ничего. В тот момент я не заметил на тумбочке у постели ни пустой бутылочки, ни пустого стакана. Их нашел доктор. Парацетамол, сказал он. Несколько таблеток виднелось в лужице рвоты. Позднее патологоанатом обнаружил в желудке и остальные, полупереваренные. Таблеток было много, и прием такой дозы вполне мог бы вызвать летальный исход, уведомил он следствие, если бы непроизвольно возникшая рвота не привела к асфиксии, вызвавшей резкое нарушение сердечного ритма. (Я посмотрел все это в книгах, и вот что имелось в виду: мамино сердце остановилось из-за того, что она захлебнулась собственной рвотой.) После того как медицина установила фактическую причину смерти, коронеру оставалось лишь решить, случайным или намеренным был прием чрезмерной дозы лекарства. Свидетели – я, доктор, тетя – показали, что перед своей кончиной пациентка не оставляла никаких записок и не говорила ничего, что давало бы основания подозревать ее в намерении совершить самоубийство. Лечащий врач подтвердил, что к моменту смерти миссис Линн страдала онкологическим заболеванием в терминальной стадии и у нее имелись ярко выраженные симптомы клинической депрессии. Не исключено также, согласился он после соответствующих вопросов коронера, что из-за морфия, который миссис Линн принимала в качестве обезболивающего на последних стадиях заболевания, сознание пациентки было замутнено до такой степени, что она могла проглотить пригоршню парацетамола, не отдавая себе отчета в своих действиях. В заключительной речи коронер сказал, что для вынесения окончательного решения полученных свидетельств недостаточно. При данных обстоятельствах не может быть полной уверенности в том, что покойная, миссис Марион Линн, пусть и находившаяся в состоянии тяжелой депрессии, сознательно намеревалась покончить с жизнью. Поэтому коронер вынес открытый вердикт. Итак: мама сама явилась причиной собственной смерти (потому что выпила таблетки, из-за которых ее вырвало), но она не хотела покончить с жизнью. Кроме того, она должна была умереть так или иначе. От рака, который не был причиной ее смерти. В общем, я врал.

Я болел три дня. Мистер Эндрюс – Энди – готовил мне питье, супы, тосты; приносил лекарства, горячую воду с лимоном и виски, бумажные носовые платки, книжки, журналы. Он поставил рядом с кроватью радиоприемник, положил толстый альбом для рисования, несколько карандашей. Я его об этом не просил, он просто принес их на подносе вместе с завтраком. Энди обязательно задерживался около меня на минутку, чтобы поговорить о всяких пустяках – о погоде, о том, что нового в культурном центре – и узнать, как я себя чувствую. Если я был в настроении, он оставался подольше. Как-то раз положил руку мне на лоб и сказал, что у меня поднимается температура. Ладонь у него была жесткая, как у моего отца, сухая, с мозолями под каждым пальцем. Я сказал, что мой отец тоже был в своем роде художником – красил автомобили, – и мистер Эндрюс рассмеялся. Но у нас не получалось разговаривать подолгу – я был болен, легко уставал; большую часть времени я спал или дремал, или слушал радио, приглушив громкость, или читал, только я не мог сосредоточиться и мне удавалось одолеть лишь несколько страниц. И я ничего не рисовал. Из комнаты я выходил только в туалет и – если мне было точно известно, что в доме никого нет, – на кухню, чтобы сделать себе питье. В основном же я лежал в постели под толстым пуховым одеялом в чужой пижаме размера на два меньше, чем нужно, и в толстых шерстяных носках. Крохотная комнатка для гостей была оклеена обоями только частично, по одной стене, остальные три – голая штукатурка. В комнате были только узкая кровать и батарея – из нее нужно было регулярно спускать воздух, зато когда она работала нормально, то нагревала помещение до одуряющей жары. Единственное окно с поднимающейся рамой (которую, впрочем, было невозможно поднять) выходило на заросший сад за домом. В саду валялись брошенные инструменты, доски, ржавое велосипедное колесо. В первое утро, раздвинув занавески, я увидел Констанс – она развешивала выстиранное белье. Часть одежды была моя. Она все время пела, я видел, как шевелятся ее губы, но она ни разу не посмотрела вверх на мое окно.

Все в квартире Энди напоминало мне жизнь дома раньше, до сожжения; разные звуки – шаги, кашель, вода из крана, хлопанье дверей, разговоры по телефону – свидетельствовали о том, что я не один; в то же время, постоянно находясь в одной комнате, я остро ощущал, что мой мир сжался до пределов этих четырех стен. Любое внешнее событие становилось лишь звуком не важнее бормотания далекого радио, а все, что я видел в окно, было двумерным, как картинка на телеэкране.

На третий день утром Энди, как обычно, вошел ко мне с завтраком. Я сел, подложил под спину подушку, взял у него поднос и поставил себе на колени. Он подошел к окну, открыл занавеску.

Уже лучше.

Мне и правда лучше.

Я не о тебе, я о погоде. Ты-то выглядишь дерьмово.

Спасибо.

Не стоит благодарности.