Работорговцы. Русь измочаленная

Глумливо ухмыляясь, опытные подручные знатного работорговца повязали на шею истощённому колдуну и девке мокрые цветные ленты. Высыхая, они схватывались мёртвым узлом, который не расщеперить ногтями, а можно только срезать. Приметные издалека, ленты позора служили опознавательным знаком слабых рабов, на которых можно было не расходовать кандалы и колодки, ибо они не имели смелости убежать.

— Как имя твоё? — обратился Щавель к грамотной девке.

— Нелимит, — дерзко представилась та.

Девка, казалось, не была напугана или не подавала виду, либо ей не впервой было становиться чьей-то собственностью.

— Подмосквичка?

— Замкадовичи мы, — надменно вздёрнула подбородок девка.

— Вижу, что не из манагеров. Лузга, — подмигнул Щавель, — какое имя ей дадим?

— Индейцы прозвали бы её Покинутая Нора, — рассудил Лузга, пригладив свой полинялый ирокез.

— Пусть так и будет, — постановил Щавель, однако гордая подмосквичка была против.

От её речей знатный работорговец набычился, выпятил пузо, машинально погладил торчащую из-за пазухи рукоять плётки из человечьего волоса.

— Теперь ты раба, а рабу меняют имя. Это древний обычай, — наставительно пробасил Карп. — Так церковь делала с рабами божьими ещё до Большого Пиндеца, и нам сей обычай передала.

— Нелимит. И ниибёт!

— Заприте Покинутую Нору в хлев, а будет ерепениться, наденьте на неё кандалы, — приказал Щавель раболовам.

Конвойники схватили под микитки и утащили упирающуюся девку на двор.

— Из неё ещё вольный дух не вышел, — растолковал Карп. — Наденем на неё ошейник смирения. Посидит на цепи, проникнется почтением к рабскому ходу и примет его как должное.

— Ты знаешь ход, тебе и плётку в руки.

Щавель переключил внимание на колдуна, скрючившегося за столом. Измождённый гад положил локти на смятую «Московскую правду», источник его беды, теребил свежеповязанный галстук и рассматривал своего нового хозяина умными чёрными глазами.

— Как зовут тебя?

— Тибурон, — быстро ответил колдун.

— Ты раб мне, теперь у тебя будет другое имя. Как мы его назовём, Лузга?

Оружейный мастер хмыкнул в кулак, утёр соплю, подновил ирокез:

— Тавот — погоняло для него самое козырное.

— Ты слышал, Тавот? — спросил Щавель.

— Слышал, — немедленно откликнулся тот.

— Тебе лет сколько?

— Сорок скоро будет.

— Не будет, — равнодушно известил Щавель. — Если сейчас не начнёшь ходить своими ногами, а не только под себя, до сорока не доживёшь сегодня к ночи.

— Понял, — сразу же сказал колдун, не успел хозяин закончить.

— Всё понял? — удивился Щавель.

— Всё понял.

— Тогда встань и иди.

Колдун с заметным усилием отжался от стола, оторвал седалище от скамейки, сделал неуверенный шаг, другой.

— Смелее, — приободрил Щавель. — Теперь тебя на руках носить срать никто не будет.

Тавот пошатнулся:

— Ты знаешь?

— Как на ладони дела твои, — Щавель пристально смотрел ему в глаза, и колдун быстро отвёл зенки, не сдюжил.

— Да, господин, — пробормотал он. — Ты стоишь выше меня и потому взору твоему открыты все секреты.

— Шевели поршнями, Тавот, — оборвал его Лузга, стараясь не поддаваться лести коварного колдуна. — Мы ещё не видели, как ты ходишь.

— Я… смогу, — колдун оторвался от опоры, побрёл к двери, тяжело переставляя ноги, колени его дрожали.

— Сможешь, — подтвердил Щавель и приказал обознику: — Найди ему место в чулане. Дверь не запирай, не убежит. Ведро помойное поставь и кинь соломы. Будет жить там до отъезда.

— Спасибо, господин, — смиренно пробормотал Тавот с искренней признательностью, должно быть, рассчитывал на цепь в хлеву рядом с девкой. — Сладких тебе снов!

— Заклеймим их завтра, — постановил Щавель, когда воины вернулись за стол. — Сейчас, в самом деле, не мешало бы отбиться.

Лузга зыркнул на него и прищурился, но промолчал.

Щавель перешёл к делам насущным:

— Карп, что у нас на завтра?

— Похороны.

Глава семнадцатая, в которой хоронят павших, Удав получает право на поединок, а Святая Русь — ужас и разорение

Щавель взобрался на кучу земли.

— Вчера был тяжёлый день утраты, сегодня день прощания, — перед ним разверзлась яма, за ней стола толпа, впереди дружинники, позади обыватели, слетевшиеся поглазеть на похороны, как мухи на добро. — Я скорблю вместе с вами, — командирский голос долетал до задних рядов. — Мы потеряли восьмерых. Восемь наших братьев лежат здесь перед нами. Пидарасы с Селигера коварно ударили в спину. Но мы отомстили за наших павших! Вчера мы воздали врагу трикрат! И пусть убитые «медвежата», — он набрал в грудь воздуха, — станут жертвой отмщения. Пусть они будут рабами наших братьев вечно! Даёшь!

— Даёшь! — заорали дружинники. — Даё-оошь!!!

Павших новгородцев уложили в братскую могилу, вырытую на новом кладбище, возле склепа Даздрапермы Бандуриной. Городской глава воспользовался случаем основать погост, ибо старый был изрядно тесен обитавшим там покойникам. В ноги дружинникам свалили трупы «медвежат», повязав им на шею позорные рабские галстуки.