Работы о Льве Толстом

В этой атмосфере напряженного интереса к вопросу о женщине и семейной жизни явилась, очевидно, и у Толстого мысль — написать роман о «семейном счастье». Необходимый ему для каждой вещи автобиографический материал есть — пережитый «роман» с В. Арсеньевой, переписка с которой иногда кажется прямо конспектом или программой будущего произведения. Остается найти литературный материал, подходящий к тенденциям Толстого. Этот материал и могли дать ему, помимо других, книги Прудона и Мишле. Он, как и в других случаях, опирается на западную либеральную публицистику, чтобы использовать ее против неприем­лемых для него идей, проповедуемых в русской либеральной прессе. Книги Пру­дона и Мишле в общем согласовались с его собственными идеями и настроениями уже по одному тому, что проникнуты духом отвлеченных моральных «истин» («La Justice» Прудона) и, тем самым, идут в разрез с «общественным» духом русской публицистики. Если книга Прудона, как общая и резко полемическая, могла по­служить толчком к написанию романа, то книга Мишле должна была пригодиться прямо как материал и даже помочь построить фабулу.

По всем признакам, Толстой взялся за работу только в январе 1859 г., а в апре­ле роман уже появился в «Русском вестнике». 16 февраля 1859 г. Толстой, после большого перерыва, записывает в дневнике: «Все это время работал над романом и много успел, хотя не на бумаге. Все изменил. Поэма. Я очень доволен тем, что в голове. Фабула вся неизменно готова». Слова «не на бумаге» указывают, скорее всего, на то, что Толстой в это время собирал материал, обдумывал и читал; слово «поэма» дает основание думать, что именно книга Мишле («L'Amour»), написанная с большим лирическим и поэтическим подъемом (за что, между прочим, ему и досталось от русских критиков), оказалась главной, заставившей Толстого пере­менить какой-то свой первоначальный замысел.

Злободневность и скрытая полемичность этого романа, обращенная против любовных романов (Жорж Санд) и защитников женской «эмансипации», сказыва­ется еще в том, что собственно любовная часть фабулы отодвинута на второй план, а традиционный момент любви и центральная сцена любовных романов — объяс­нение — не только ослаблены, но прямо высмеяны. Мало того, что будущий муж героини — человек немолодой, друг ее покойного отца, появляющийся в романе в качестве не жениха, а опекуна и воспитателя; вся «любовная» часть романа уложе­на в первые 4 главы — как интродукция, и венчание не заканчивает его, как развяз­ка, а скорее наоборот — открывает, служа завязкой для дальнейшего. Отступление от обычного канона и замена любовной фабулы фабулой семейной подчеркнуто в сцене разговора Сергея Михайлыча с Машей о любви: «Что такое за открытие, что человек любит? Как будто, только он это скажет, что-то защелкнется, хлоп — любит. Как будто, как только он произнес это слово, что-то должно произойти необыкно­венное, знамения какие-нибудь, из всех пушек сразу выпалят. Мне кажется, — про­должал он, — что люди, которые торжественно произносят эти слова: "я вас люблю", или себя обманывают, или, еще хуже, обманывают других... Когдая читаю романы, мне всегда представляется, какое должно быть озадаченное лицо у поручика Стрель- ского или у Альфреда, когда он скажет: "Я люблю тебя, Элеонора!" и думает, что вдруг произойдет необыкновенное; и ничего не происходит ни у нее, ни у него, те же самые глаза и нос, и все то же самое». Этот поворот сделан намеренно — с тем, чтобы сразу «отвести» банальную тему любви и сосредоточиться на другой теме и на другом материале. В соответствии с таким намерением самое венчание описано без всякого лиризма, без всякой «поэтичности» — наоборот, оно изображено как что-то странное, непонятное (с точки зрения героини), почти так, как волонтер в «Набеге» описывает войну: «Я не могла молиться и тупо смотрела на иконы, на свечи, на вышитый крест ризы на спине священника, на иконостас, на окно церк­ви, и ничего не понимала... Мы поцеловались с ним, и этот поцелуй был такой странный, чуждый нашему чувству. "И только-то", — подумала я». Вместо чувства нежности — являются «чувства оскорбления и страха». Первая часть романа кон­чается разъяснением, что «страх этот — любовь новая и еще нежнейшая и сильней­шая, чем прежде. Я почувствовала, что я вся его и что я счастлива его властью надо мною». Итак, любовь прежних романов, любовь-влюбленность, перипетиям кото­рой посвящались целые тома, совершенно изъята и осмеяна, а вместо нее постав­лена какая-то другая любовь и притом, что очень важно и характерно, новая любовь эта («страх») отнесена только к героине и ею высказана.