Работы о Льве Толстом

Моральный пафос, которым проникнута книга Прудона, его тенденция подойти к войне как к факту «нравственной жизни» и опровергнуть теории юристов и дипло­матов — все это должно было произвести большое впечатление на Толстого и во­одушевить его на создание военной «эпопеи». Прудон и Толстой сближаются не только в этом пункте, но в целом ряде тем и тезисов: книга о женщине, книга о войне, книга против литературной собственности («Литературные майораты»), книга об искусстве, книга об евангелиях — все это темы самого Толстого, развитые притом в очень близком Толстому направлении. Лишним свидетельством того, что Толстой в шестидесятых годах не только интересовался Прудоном, но и считал его основные идеи родственными себе, служит, между прочим, его записная книжка 1865 г., в которой 13 августа записано: «La propridtd c'est le vol останется больше истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. Это — истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины отно­сительные — приложения»[411].

В одном Толстой разошелся с Прудоном. На протяжении своей книги Прудон много раз говорит о Наполеоне — и в неизменно восторженном тоне: «Если когда- либо человек казался рожденным именно для того, чтобы увлекать за собою массы людей, воодушевлять солдат до энтузиазма и вести их на борьбу сил, где нет ни малейшей примеси хитрости или обмана, так это был он. Его душа, великая, по­истине геройская, высказалась в его прокламациях». Здесь сказался не столько патриотизм, сколько германская ориентация Прудона, его своеобразное гегельян­ство, в котором французы неоднократно его упрекали. «Бонапартизм» был в это время реакционным явлением — Прудон, несмотря на свое презрение к политике

Наполеона III, продолжает старую традицию (гегельянскую) в отношении к На­полеону I. Для Толстого этой традиции не существует, а при этом — он человек, недавно переживший падение Севастополя и настроенный патриотически. Отсю­да — парадоксальная, но характерная ориентация Толстого на современную ради­кальную публицистику, направленную против Наполеона I и его историка Тьера.

Именно в эти годы появился целый ряд не философских, а исторических и публицистических работ, пересматривавших вопрос о Наполеоне и уничтожавших тот ореол гениальности, которым до того окружалось его имя. Книги эти, как и вообще литература о Наполеоне, были очень популярны в России. Эта линия про- тивонаполеоновской литературы, начатая иностранными авторами (Вальтер Скотт, Чаннинг, Эмерсон), перешла затем и во Францию — как полемика против Тьера. В 1858 г. вышла (в Брюсселе, как запретная) книга полковника Charras«Histoirede la campagne de 1815», которую тогда же приветствовал «Русский вестник» и о кото­рой Достоевский упоминает в «Идиоте»[412], а затем эта тенденция сказывается в ряде специальных и общих работ (Edgar Quinet, Lamartine, Eugfene Pelletan, Scherer, Chauffour-Kestnern др.). Особенное значение имели книги: Jules Bami — «Napoldon etson historien M. Thiers» (Geneve, 1865), с эпиграфом из Чаннинга, и P. Lanfrey — «Histoire de Napoldon I-ег» (5 томов), бывшая в яснополянской библиотеке. Во Франции эта литература имела, кроме исторического, особый злободневный и публицистический смысл — борьбы со второй империей при помощи унижения первой; в России унижение Наполеона I, сверх того, должно было приветствовать­ся многими, и именно консервативно и патриотически настроенными людьми, как реванш за старое. Но подробно об этой литературе и об использовании ее Толстым надо говорить в другом месте — в работе, посвященной «Войне и миру». Здесь я намечаю только некоторые перспективы, связанные с поездкой Толстого за гра­ницу.

Значение Прудона и его книги о войне для Толстого кажется мне достаточно выясненным — по крайней мере для 1861 г. Надо полагать, что Толстой перешел от романа о декабристах, задуманного им в конце пятидесятых годов, к военному роману из эпохи 1812 г. не так механически, как он сам изображает это в послесло­вии, предназначенном для публики. Исторический роман в полном смысле этого слова, каким должен был быть роман о декабристах, не выходил; путешествие за границу и знакомство с Прудоном и с его книгой, по-видимому, отвлекли внима­ние Толстого от этого материала и заронили мысль о написании военного романа. Связь с Прудоном была довольно явно подчеркнута названием — точно Толстой, не желая называть его имени, решил таким способом посвятить свой роман его памяти. Странно, как никто из критиков и корреспондентов Толстого не обратил на это внимание — тем более, что книга Прудона вышла в русском переводе в 1864 г., а роман Толстого — в 1868 г.